Почему, спрашивается, я так явственно и подробно запомнила один из летних иерусалимских вечеров, когда общий наш с Игорем приятель, живущий в одном из провинциальных городов, устроил вечер своей прозы в Библиотеке Форума. Приехал он с целой кодлой друзей, с молодой любовницей. Собралась, конечно, та компания: с десяток графоманов из Лито, пара старых дев и старикан в форме солдата Армии Обороны Израиля, автор советских партизанских песен.
Я открывала вечер, Губерман его закрывал. Или наоборот, неважно. Один из местных поэтов, без перерыва остривший весь вечер, приволок свою воблу… После вечера пошли выпить в скверик памяти павших британских офицеров. Игорь нахлобучил мою соломенную шляпу и стал похож на пирата Билли Бонса. Он все время обрывал острящего и приставучего поэта с воблой. Например, когда тот спросил: «А ты член Союза писателей?», Игорь ответил: «Я член, но вялый.»
Выпили, поговорили, наконец, мы с Игорем переглянулись и он одним подбородком показал – поедем, пора (меня, «безлошадную», в таких случаях он подбрасывает домой, в Маале-Адумим).
Вслух сказал: «Приберите бутылки, а то по ночам здесь бродят тени британских офицеров.»
И мы пошли. Сели в машину, объехали вокруг скверика: вся компания цепочкой тащилась к выходу с бутылками в руках. Игорь открыл окно и гаркнул с диким местечковым акцентом:
– Сволотши, убирайте тшательней!
А в машине мы заговорили о трагедии-счастье в жизни нашего общего друга, о его незаконном сыночке. Это был какой-то очень грустный и важный для меня разговор.
Игорь довез меня до дома и сказал, глядя перед собой:
– Наконец-то эта сволочь выйдет сейчас из машины, и я закурю.
Потом сказал:
– Позвони сейчас же Тате, скажи, что я еду, и я трезвый.
Спустя несколько недель после смерти Зиновия Гердта я смотрела по телевизору его последний вечер. Сцену, усыпанную опавшими осенними листьями, взгляд Гердта – трагический, устремленный уже куда-то поверх людей – взгляд человека, осознающего свой уход. И последнее героическое усилие – когда он, уже не встававший две недели, вдруг поднялся с кресла, сделал несколько шагов по авансцене и с неистовой силой подлинного таланта прочел стихи Давида Самойлова… До сих пор в ушах его голос: «О, как я поздно понял, зачем я существую!»…
Я вспомнила, как мы гуляли с ним и Таней по Иерусалиму. Как он поколачивал меня кулаком по спине и повторял в каком-то странном восторге:
– Дина! Я – папа Левы Рубинчика!..
(Есть такой персонаж в моей повести «Во вратах Твоих». Еврейский старик, который ходит по израильским магазинам с советской дырчатой авоськой, останавливает всех знакомых и незнакомых и всем кричит: «Я папа Левы Рубинчика!» Зиновию Ефимовичу нравился этот образ…)
Уже на титрах я набрала номер Губермана, с которым Гердт давно дружил, останавливался, когда приезжал в Иерусалим. Услышала голос Игоря и – горло сдавило, не могу говорить. Знала, что он тоже смотрит вечер Гердта.
– Ну, что? – спросил Губерман спокойно и, вроде, даже обыденно. Не дождавшись ответа, сказал: – Ревешь?.. Не реветь надо, дура, не реветь, а чаще с друзьями выпивать и закусывать…
1998 г.
