очень образованной по тем временам. В войну вернулась она в Муром с маленьким сыном Шуриком и занялась строительством дома, надеясь, что муж ее вернется живым-здоровым. Не так воспринимала все это моя бедная Кока. Уложив меня спать (я всегда жила с ней в одной комнате), она долго стояла на коленях перед киотом и, прочитав шепотом все, какие знала, молитвы, начинала молиться своими словами. Я слышала ее горячий шепот: «Господи, спаси Егореньку!», и видела ее горячие слезы. Если я не успевала заснуть, я тихо плакала в подушку и немыслимым мне казалось, что бог не услышит и не спасет Егореньку, видя слезы моей Коки, делавшей всем только добро (в этом я была уверена и любила ее безмерно).
И Егоренька вернулся из плена за год до окончания войны в новый дом, уютный и красивый, со вкусом обставленный. Однако, суждено ему было прожить там всего год или два. После революции дом был национализирован, а самому ему пришлось работать в Елатьме. Ведь на работу в Муроме его не брали — он был бывший царский офицер, сын бывшего купца. В Елатьме он работал в суде. Мне не известно за что, но однажды весь суд арестовали, правда, через неделю всех выпустили, а он, бедный, заболел в тюрьме сыпным тифом и скоропостижно умер. Это было страшное горе для всех родных, но что было с моей Кокой описать невозможно: она не находила себе места. Все говорили, что Георгий был ее любимым сыном.
Однако, я зашла далеко вперед во времени, не описав по порядку жизнь, как она шла. Третьим сыном моего деда Александра и Коки был мой отец — Петр Александрович. Человек прекрасной души, добрый, отзывчивый, готовый помочь всякому и помогавший людям больше, чем кто-либо, кого я знаю; он не обладал деловыми качествами, нужными его энергичному отцу. По окончанию реального училища он работал в магазине под началом своего отца и старшего брата с большим старанием и удовольствием, но, по-видимому, не во все вникал и самостоятельности не хотел. Все братья очень хорошо относились друг к другу, но с наступлением страшных времен мне было странно наблюдать равнодушие старшего брата к моему отцу. Но я опять забегаю вперед.
Первую мировую войну я помню еще в связи с организацией столовой для детей, отцы которых воевали на фронтах. Это большое и полезное дело придумал и организовал папа, проявив не свойственные ему организаторские способности и энергию. Столовая нужна была бедным и обездоленным детям, а придти на помощь ближнему было для него радостью. Он пожертвовал на это большую сумму денег и привлек к пожертвованиям других состоятельных людей города. Отказов, по-видимому, не было — в глубоком тылу людям хотелось служить своему отечеству. Я хорошо помню эту столовую, потому что время от времени мы с папой приходили туда обедать, чтобы удостовериться в доброкачественности пищи и соблюдении заведенного порядка.
Каждый ребенок мог привести с собой одного своего приятеля; столы были покрыты скатертями, и пища готовилась простая и сытная, например, традиционные щи, каша гречневая с рыбой, кисели или чай с бубликами; соблюдались, конечно, и среды с пятницами. Я очень любила наши с папой походы в эту столовую и мне все там казалось очень вкусным.
Бабушку Коку я могу описывать только в самых восторженных тонах и специально привожу здесь выдержки о ней из письма двоюродной сестры моей Кати (Екатерины Валентиновны).
«Служащие и рабочие магазина относились к бабушке с уважением не только как к хозяйке, но и как к доброму человеку, всегда готовому помочь. Какую-то сумму из дохода она расходовала по своему усмотрению, много помогая людям. Ее двоюродная сестра в замужестве Скурыгина, овдовев, осталась с пятью детьми. Все дети получили образование, а старшие дети и специальность на средства Вощининых. Неимущим невестам бабушка дарила приданное. В семье, в воспитании детей голос ее был очень весом. Сыновей своих она называла только ласковыми именами: Виленька, Егоренька, Вяченька, Петенька, Ванечка, но они слушались ее беспрекословно. Очень она любила своих внучек, которые тоже ее любили. Особенно нежно она отзывалась о тебе (это обо мне), боялась, что ты умрешь — уж очень умна».
Катя писала мне много подробностей о старой жизни, но я не могу как-то все переписывать и привела только место о моей дорогой Коке. Скурыгиных я помню; они жили в Москве и приезжали к нам на лето на все готовое, но никогда нам не помогли в минуты жизни трудные. И папа ничего не говорил нам о них, когда в минуты жизни трудные, мы искали пристанища в Москве, а мы по молодости о них сами не вспомнили.
Дедушка Александр Иванович умер 52 лет от кровоизлияния в мозг (инсульт) за год до моего рождения, оставив сыновьям большое состояние. Магазин, мастерские скорняжные по выделке мехов, две дачи, пай ткацкой фабрики, деньги в банке, дом. Но по завещанию, копию которого я видела и читала (между прочим, единственное за всю мою жизнь) все было поделено не в равных долях.
Мне одной разрешалось разбираться в «заветной» шкатулке Коки, где были ее безделушки серебряные филигранной работы, брошки, старые часы, кружева, салфеточки, письма и проч., что хранится у многих женщин как дорогие реликвии всю жизнь. Там была и копия завещания и пай. Может быть, я и не запомнила бы ничего из этого завещания, если бы меня не обидел тот факт, что доли были не равными! Мне было тогда не больше 12 лет. Раньше, разбираясь в шкатулке, я перекладывала бумаги как нечто не интересное. Магазин был отказан старшему сыну Валентину. Всем поделены деньги, находящиеся в банке, по принципу старшинства — по сколько — не помню. Паи мне запомнились, потому что были в наличии и были похожи на большие деньги или на советские облигации. Мне доставляло удовольствие их пересчитывать и снова укладывать в конверты, потому я запомнила, что Валентину было отказано на 25 тыс. паев, Георгию на 15 тыс., Петру на 10 тыс. Все эти паи так и остались в шкатулке — после революции они ничего не стоили. Жене — Марии Константиновне завещан был дом и деньги (сколько-то тысяч). Далее, наверное, перечислялось остальное, менее ценное, но я больше ничего не помню). Я чувствовала обиду за отца. После Коки мои родители были для меня лучшими людьми в мире. Зато после революции в многочисленных анкетах мы могли не писать, что мы — дети купца.
Необходимо сказать, что Валентин Александрович, вступив
