в душе своей матери. Впервые пришедший после восьмилетнего молчания кошмар стал постоянным спутником ночей молодой матери.
Преломляясь и уточняясь в деталях, он был неизмнен в своей сути и реакции на него женщины. Теперь она закрывала собой малышку-дочь. Тень, швыряющая под ноги взрыв, больше не имела узнаваемых черт, но все так же несла боль и смерть, а она не успевала увернуться от летящих в ее ребенка осколков. И никогда сама не просыпалась. Ее предавало даже собственное тело, что уж говорить про людей. Все, все просыпаются от кошмаров, когда становится невыносимо страшно, а она — нет. Она ползла в крови, израненная, с ребенком на руках к выходу и просыпалась только после того, как выбиралась на улицу и пряталась за камень. Чтобы выбраться из кошмара каждый раз нужно было убегать от смерти. Успешно.
В тяжелые дни успешно не удавалось. Тогда во сне она видела, что дочь исчезает. И большего ужаса просто не могло быть.
Если бы она когда-то рассказала об этих ночных терзаниях, а ее спросили, что она из них вынесла. Единственное, что можно было бы ответить: никто не должен терять детей. Никогда.
****
Илья плавно затормозил, будто боясь, что женщина рядом очнется от воспоминаний слишком рано и слишком резко. Блюз продолжал плыть в салоне. Он положил свою ладонь на тонкую руку, нащупав уже привычный шрам на тыльной стороне запястья. Эта половина тела пострадала сильно при взрыве, почти все плечо и чуть меньше предплечье было иссечено короткими и подлиннее шрамиками разной степени толщин и глубины, а по спине рубцы заплетались в диковатый плотный узор.
Когда Ландау первый раз увидел ее тело не в полумраке ночи, не в угаре страсти, а при ярком спокойном свете безжалостного дня, единственное, что он подумал: “Я бы назвал этот кадр “Жестокость к нежности”.
Впрочем, ей он ничего не сказал. Вика своего израненного тела стеснялась. Нежности смущалась. В чужую любовь не верила, а значит — и не принимала никого из посторонних до конца. А он был посторонним. В этом смысле Илья Сергеевич не питал иллюзий. Кто с кем не спит в мире фигурного катания?! Иным крюкам и выкрюкам межличностных взаимоотношений спортсменов друг с другом, тренеров, хореографов и всей “обслуги” мог бы позавидовать паноптикум нашей эстрадной тусовки.
Просто ближайший свободный совместный вечер он посвятил томному и долгому исследованию ее тела, изучая языком, губами, кончиками пальцев каждый шрам. Наслаждаясь то тихими стонами, то просто тяжелым дыханием, то вскриками своей снежной королевы.
И в чем он мог поклясться: в ту ночь ей точно не снилось никаких снов!
****
— Ты так загадочно чему-то улыбаешься. Чему? Расскажешь?
Илья хмыкнул:
— Даже покажу, но не сегодня. Сегодня мы устали и очень хотим спать. Особенно ты.
Виктория не спорила. О чем тут спорить второй час ночи? После вчерашнего нервного дня. Сто лет назад, видя ее усталый вид, старый друг, а по совместительству отличный хореограф-постановщик, катающий по стране пяток собственных шоу, Макс Рудин сказал: “Домбровская, ты знаешь, что нужно, чтобы высыпаться? Ложиться не в тот день, в который встаешь”. А еще через неделю позвонил и предложил взять знакомого в помощь. “Приличный хореограф, и на льду стоит прочно”.
Вика шла от машины, погруженная в воспоминания. Она ведь даже резюме его не смотрела. Морозов, их штатный хореограф, единственный на тот момент, смотрел, вроде бы. Собственно он и сказал: “Бери. Если он не умеет ставить, то хоть за кофе будет бегать. Все помощь”. И она взяла. Хоть за кофе бегать.
— Ой!
Женщина почувствовала, что ноги больше не стоят на земле, а через секунду услышала тихие слова, произносимые ей в шею, когда она обхватила руками плечи мужчины:
-
Бояться не надо, душа моя будет рядом
Твои сновидения до рассвета охранять.
3асыпай на руках у меня, засыпай…
И все-таки так, как мужчины ухаживают в молодости, максимум лет до 35, они потом уже не ухаживают. Или ей просто до этого совершенно не везло на мужчин. Она уткнулась ему в пальто носом и замерла в объятьях. Так вносят в дом новобрачную. Так нежат невест.
Нет, она не сомневалась в его любви. Она просто не знала, сколько еще эта любовь будет иметь отношение к ней. Вряд ли долго. Вряд ли…
Чувств собственных не ведая тогда, одни мы оставались в те мгновенья…
Осеннее солнце еще только планирует вступать в свои права. Первые лучи едва окрашивают горизонт, намечая настроение нового дня. В темной спальне очертания людей и предметов не до конца верные. И все же день уже начался. Длинный и полный движения.
В 6 утра обнаженный молодой мужчина рассматривает на экране хрупкую девушку… И это просто работа. Дуга позвоночника в охвате крепких мышц спины чуть подрагивает, так как хореограф проживает вместе со спортсменкой прокат, и мозг привычно отдает команды телу, видя знакомое движение. Зеркальный механизм в действии. Как зевать, как улыбаться, так у всех, связанных со спортом, включаться в каждое знакомое движение, чтобы не понять, а прочувствовать его вместе с тем, кто движется.
Виктория перекатывается на кровати, откидывая с лица растрепавшиеся пряди волос, и прикасается губами к самому выступающему позвонку на пояснице, медленно и со вкусом продвигаясь вверх. До лопатки, дальше выше — на ключицу. Кладет подбородок на плечо молодому человеку и вынимает один наушник, вставляя его себе в ухо. Безмолвное движение на экране синхронизируется со звуками нежнейшего вальса Евгения Доги.
Так они, молча, обнявшись, она у него за спиной, держа его за талию и чувствуя его ладони на замке своих рук, продолжают смотреть последние полторы минуты проката. Музыка красивая. Нежная. Непростая. История любви, предательства, обиды и ошибок.
— Скольжение у нее стало и правда лучше, в произвольной тоже видно — задумчиво говорит Домбровская, озвучивая мнение многих специалистов фигурного катания, отметивших прогресс Милы именно в этом компоненте.
Илья молча кивает, не отрываясь от экрана. Ему не нравится последнее вращение. Ни то как оно сделано, ни то, как оно задумано. Но в целом это единственное, о чем можно сказать — “неудачно”. Иностранные специалисты постарались на славу, учитывая, что музыка для них незнакомая. Любопытно, Милка объясняла суть? Если — да, то она молодец.
— На льду я хотя бы могу думать о работе, когда на тебе, как на капусте. Но вид голой начальницы совершенно не способствует трудовому процессу, знаешь ли!
Он откидывается назад и заваливает женщину
