- Рублик уж пожалуйте.
- За восемьдесят пять подрядился. Получай.
- Тоже, господа...
По чугунной лестнице - черною называется - в верхний этаж вошел. Только экономку встретил, Татьяну Ивановну, старушку бойкую, милую.
- Барин, барин! С приездом, Яков Макарыч. Все ли здоров, мой батюшка?
Лицо умильное. Глаза заискивающе глядят.
- И уж идет вам, батюшка, форма.
И вдруг куда-то через стены поглядела. И сразу заплакала, затряслась.
- Что такое? Что такое, Татьяна Ивановна?
- Виктор-то Макарыч! Не пишет ли хоть вам чего? Ах, батюшка, что у нас деется...
- Опять про то же! Я почем знаю... Прикажите-ка лучше, Татьяна Ивановна, сундук мой поскорей наверх. Ишь копаются. Слуг полон дом...
И прошел в свою комнату злой и глотнувший пыльной какой-то скуки дома.
Комната старшего сына Макара во дворце его - узкая, низенькая в одно окно. Над музыкальной аркой у большой залы выкроена та комнатка. И к двери ее два приступка ведут. Окно в сад. Давно уж та комната Яшина. В четвертый класс перейдя, здесь поселился. Тихо. Заниматься никто не мешает. А музыки внизу давно нет.
Во всех трех этажах Макарова дома комнаты проходные, анфиладами, с громадными дверями; а много комнат арками разъединены лишь.
Удобной тихой комнаты тогда искал Яша. И вот эту выпросил. Заперта стояла. Что-то сложено было тут.
Пятеро детей Макаровых в верхнем этаже. Викторовы комнаты внизу. Давно туда ушел. Теперь нет Виктора. Вот еще Нади нет давно. Всех детей у Макара семеро.
Тужурку снял. Умывается Яша, фыркает злобно.
- Яша приехал! Яша приехал! Здравствуй, Яша!
Зиночка и Антоша вошли.
- Ну, здравствуйте, здравствуйте! А, и Костя! Наше вам, Константин Макарыч. И вы скоро в Питер?
- Нет, не скоро еще. И не в Питер я. Я в сельскохозяйственное решил. В Москву.
- Яша! Что с Витей?
То Зиночка. Пугающимся голоском спрашивает, в брата старшего уставила глазки.
- Витя! Витя! Опять Витя... Да откуда мне знать?
Ирочка, младшая, в комнату влетела.
- Fraulein Emma!
Зиночка ей:
- А ну ее.
- Сторонись! Сундук едет.
Сундуком от двери отрезанная, целомудренно обеспокоенные взоры немка в комнату бросает, увещевающие речи Зиночке держит, немецкие, о невозможности такого поведения. И на студента без тужурки с полотенцем на плече еще раз взглянуть не решается.
Оглянулась немка туда, в коридор. И все уже прислушиваются. Смятение в Яшиной комнате, в маленькой. А по коридору близится явно торопливый, шелковый шепот юбок, всем такой знакомый во всех оттенках гнева.
- Мaman! Мaman!
И не успела Зиночка ускользнуть, и не успела спрятаться.
- Зина! Сколько раз тебе...
Быстро заговорила. И на Эмму упрекающе-злые взоры мечет.
- Яша! Что ты на письма толком ответить не умеешь!.. А вам здесь делать нечего.
Это к младшим.
- Здравствуйте, мамаша.
- Тебе про Виктора сколько раз писано было. А ты...
Обидою сердце Яшино доброе закипело. И перед младшими братьями стыдно. Не слушает. И к чему в крепость на праздники поехал! Дерзкую улыбку на лицо румяное вызвал.
- Я думаю, мамаша, поздороваться сначала не мешает.
И на младших братьев глаза скосил. Но те прочь из комнаты, вслед за уведенной сестрой. Костя чуть ноги передвигает и гулко ворчит.
На старшего сына Раиса надвинулась. И страхом и гневом глаза сощурились. И правая рука за цепочку тонкую золотую на груди ухватилась.
- Ты опять скандалить! Чуть приехал в родительский дом, уж скандалить! Отец для вас ничего не жалеет, а вы отца огорчать! Отец из-за Виктора ночей не спит. А теперь ты... Тебя про Виктора спрашивают. Отвечай, писал ты ему, что тебе велено было?
- Не писал и писать не намерен.
- Что? Что? Матери...
- Не буду писем под диктовку писать. У нас в университете диктанта нет. Пусть Костя пишет, благо он в третьем классе. А то Ирочке велите.
- Яков!
- Оставьте, мамаша. Сказал: не напишу. И не поехал бы сюда, если б знал, что у вас здесь опять сумасшедший дом...
Решительным жестом Раиса Михайловна стул придвинула. Сядет. Разговор на полдня. Крик. И решился Яков на испытанную диверсию. Лицо свое показал жалобным, раскаянным; к матери шагнул.
- Ну, не буду, мамаша; И давно уж написал бы, если б иначе вы... Простите.
Подействовало. Сорвалась. Шурша шелком, из комнаты кинулась, обиженно-злобно повторяя:
- Напросишься ты у меня... Напросишься...
Всегда так бывало. Изучил добродушно-хитрый Яков. Не сдаваться матери - не отстанет, изведет. Сдаться, притвориться несчастным или действительно несчастным стать, - загордится, дня на три замолчит. Пусть как следует прощение выпросит провинившийся. Всегда так. И с наибольшей ловкостью умел пользоваться этим Яков. Сначала неосознанно.
И теперь, оставшись один, Яков поморщился, потом выругался, и, стараясь успокоиться, принялся за свой сундук, насвистывая.
Причесался. Надел сюртук. Во второй этаж пошел. С отцом здороваться. По столовой Макар Яковлевич, довольный, прохаживался, с наездником, у двери почтительно стоящим, мирно кричал-беседовал.
- Здравствуйте, папаша!
- А, здравствуй, здравствуй!
Руку поцеловать не дал. Сына в щеку сам поцеловал, ласково его оглядывая.
- Ты когда, Яша, обратно в Петербург?
- В январе думал, числа пятнадцатого.
- Вот жаль, не успел я тебе телеграмму послать; через Москву ты ехал. В Москве бы ты дело одно сделал. Зайцев конюшню прекращает. Посмотреть бы.
- Да я съезжу.
- Куда? Куда? Что зря гонять! Нет, а ты по пути заедешь. Только пятнадцатого поздновато. На праздниках все равно много он не распродаст, а числа бы пятого, ну, десятого, надо бы. Вот что. Уезжай ты пятого в Петербург.
- Хорошо, папаша!
- А я тебе тут как-нибудь все растолкую, что надо. Стой-стой! Поди-ка сюда. Нет, спереди ничего. А сзади постригись непременно. А воротник чуть высок. И что ты усы носишь?
- Да я и сам хотел сбрить.
- Ну, завтра, завтра.
- И сегодня могу.
- Нет, завтра, завтра! Где ты там сбреешь. А мой уж ушел. Не забудь завтра придти, когда я бриться буду.
Вошла maman. Чуть вразвалку, на нее не взглянув, вышел сын из комнаты пятиоконной. И через минуту в верхнем, в детском этаже на все комнаты весело покрикивал:
- Антоша! Антоша! Где ты? Иди в мою комнату!
И дверь притворивши, беседовали, и не раз принимались хохотать.
Антоше скоро пятнадцать лет. Один он из всех братьев и сестер смуглый, волоса темные, островзглядный. Учится бойко. Выспрашивает Яков Антошу про все про здешнее, а главное - про Виктора, как и что было, как это столпотворение вавилонское произошло. И рассказывает Антоша, лицом своим подвижным изображая ужас и гнев maman, и по записной книжке читает ряд писем.
- Я, конечно, копии снял.
И не боясь помехи, радостно смеются в маленькой, на особый манер уютной комнате Яшиной. Всюду здесь полочки, шкафы. Книги Яшины удобно так везде приткнулись. На гвоздиках платье Яшино висит. Уютно. Будто и не в крепости.
- А молодец Витя!
- Молодец. Гонору он с нее посбавит.
- Ну, это-то, пожалуй, Антоша, и не так. Крепка наша maman:
- А как ты, Яша, думаешь? Не вернется он в крепость? По-моему, нет.
- Кто его знает! Мне писал: ни за что не вернусь. Только как он с деньгами? На первые-то месяцы он ловко выманил. И с этим, с Мироносицким тоже ловко. А дальше что?
- Да ведь теперь ему, Яша, после этих всех писем да телеграмм все равно не житье здесь. Съедят.
- Ну, все-таки. Не нищенствовать же там, по заграницам. А потом - университет. Он ведь, когда гимназию мы кончали, непременно хотел. Учиться любил... Теперь все равно, конечно, а тогда я зол на Витю был, когда он меня в шестом догнал. Непременно он в университет поступит. Ну, кстати, и в крепость заявится. Правда, писал мне в Петербург, что живописью очень увлекся. Ну, да заявится. И здесь он все красил, только несерьезно это у него. Вот увидишь, заявится.
- И напрасно, Яша.
- Почему?
- А потому, что хороший это урок для maman. Да и коменданту тоже.
- Какой там урок! А вам велела письма Вите писать?
- Решено было, что ты сначала напишешь. Старший брат. Я, знаешь, тогда целую ночь не спал, все твердил: пусть не напишет! Пусть не напишет! Это про тебя. И молиться принимался. Молодец ты.
В окно заглянув на снежный сад в каменных стенах высоких, улыбнулся Яков, довольный.
- Антоша! Про заграницу кстати: что Надя?
- Кажется, плохо... Вот что, Яша. Устрой мне одно. Хочу я вниз переселиться, в Витины комнаты.
- Ишь, чего захотел!
- А разве ты хочешь? Тогда переходи ты. А я в твою, сюда.
- Нет. Я уж здесь привык. Да и что мне теперь! Если на праздники и приеду, так месяц какой-нибудь. А летом, все равно, в Лазареве.
- Так похлопочи.
- Ведь сам знаешь: maman теперь...
- Ну, когда заговорите... Или прямо к коменданту пойди. Очень уж мне хочется.
И встал Антоша. И от окна к двери забегал, серьезно-умоляюще на старшего брата взглядывая.
