Оставив свои попытки, Инени вздохнул и грустно покачал головой. Затем, повернувшись к сундуку с солнечным диском, извлек стеклянный флакон и статуэтку божества – птичья головка с тонким изогнутым клювом на человеческом теле. Ибис, подумал Семен, священная птица Тота, бога мудрости.
Инени протянул ему флакончик, сделал вид, что пьет, поднял один палец и сурово нахмурился. Только один глоток, мелькнула мысль у Семена. Он понюхал темное зелье, пахнувшее сладкими травами, и решил, что на мышьяк или цианистый калий не похоже. Затем осторожно глотнул.
Сперва ничего не случилось, но через минуту-другую его вдруг стало охватывать странное оцепенение. Мир будто отдалился, скрывшись за дымкой полупрозрачного тумана; смолкли шелесты и шорохи, перекличка часовых на берегу, скрип обшивки судна и плеск волн, стучавших в борта. Вместе со звуками исчезли запахи; он смутно видел, как Инени окуривает птицеголовую фигурку, как шевелятся в молитве губы жреца, но не мог различить ни слов, ни ароматов. Однако мышцы еще повиновались ему, и, когда жрец показал на застланное шкурами ложе, Семен покорно вытянулся там и опустил отяжелевшие веки. В этот миг ему не хотелось спать или вернуться к бодрствованию; он пребывал сейчас где-то на грани меж явью и сном, в приятном расслаблении, будто его погрузили в ванну с теплой соленой водой и задернули матовые, приглушавшие свет шторки.
Покой, безопасность, тишина… Потом ее нарушил голос. Он произносил слова, звучавшие отчетливо, мерно и гулко, словно увесистые капли, падавшие в воду и странным образом проникавшие в мозг; Семену казалось, что он вот-вот догадается о значении этих неведомых слов, раскроет их загадочный смысл – возможно, даже ответит на том же языке. Но оцепенение сковало его и сделало безгласным; он мог лишь отсчитывать падение капель-слов, слушать их и запоминать.
Постепенно слова обретали жизнь, соединяясь в пары, сочетания и цепочки-понятия. Да – нет, хорошо – плохо, жарко – холодно, светло – темно… Я, ты, он, она, они… Ползти, идти, бежать, прыгать… Поднимать – опускать, бросать – ловить, отдавать – получать… Человек: мужчина, женщина, ребенок… рука, нога, плечо, грудь, живот, спина, пальцы, голова, лицо… лоб, брови, глаза, нос, рот, губы… Животное: бык, лошадь, коза, овца, собака, кошка… Здание: дом, дворец, храм, крепость… крыша, стена, окно, дверь, колонна, лестница… Дерево, камень, глина, металл… Золото, серебро, железо… медь и олово – бронза…
Чувство покоя и безопасности исчезло. Теперь Семен плавал в океане слов, набегавших то мелкой зыбью, то волной, то огромными валами; слова несли его, стремились потопить, подталкивали в чудовищный водоворот, в котором, как он внезапно понял, таились смерть или безумие. Странствие в этом океане было трудом опасным и напряженным; не всякий разум справлялся с ним, не каждому уму были доступны эти потоки слов, что снова и снова рушились в изнемогающее сознание.
Добрый – злой, красивый – уродливый, высокий – низкий, легкий – тяжелый… Бить, рубить, резать, колоть… Плот, лодка, корабль… Мир – война, ночь – день, звезды – солнце… Люди: роме, темеху, шаси, аму, нехеси, кефти, туруша… Царь – пер’о, Великий Дом… правитель сепа – хаке-хесеп… вельможа – семер… кузнец, горшечник, скотовод, каменотес, солдат… Войско: колесницы, лучники, копейщики… Вода: море, озеро, река, ручей… Великая Зелень – Уадж-ур… Суша: равнина, холм, гора, овраг… Города: Уасет, Мен-Нофр, Он-Ра, Саи, Абуджу, Хетуарет… Цвета: белый, черный, красный, синий, зеленый, желтый… Хоу – сфинкс, миу – кошка, хенкет – пиво…
Он удержался на грани водоворота, впитал все до единого капли-слова, звучавшие в гулкой пустоте; они внезапно оледенели и улеглись в сознании блестящими снежинками. Ощущение безмерного покоя вновь охватило его; он чувствовал, что проваливается в сон, и в то же время что-то подсказывало ему, что пора очнуться. Какой-то импульс, пришедший извне или родившийся в нем самом, какая-то фраза, уже понятная, негромкая, но повелительная.
Веки Семена дрогнули и приподнялись. Небо в дверном проеме потемнело, кровля из шелестящих пальмовых листьев покачивалась над головой, а ниже, будто плавая в вечернем сумраке, белели два лица: сухое, бесстрастное, с ястребиными чертами и полное жизни, надежды и радостного ожидания. Инени и Сенмут, вяло подумал он, балансируя между сном и явью. Что им надо? Чего они хотят?
Глаза молодого вельможи вспыхнули, губы шевельнулись, роняя капли-слова, и Семен внезапно осознал, что постигает их смысл. Простой и ясный, как солнечный свет:
– Сенмен, брат мой! Ты вернулся, хвала Амону! Вернулся из мира мертвых, чтобы спасти нас!
Не знаю доподлинно, кем он был. Обманчиво обличье человека, и в этом он не отличался от других: лицом – как знатный роме, но сутью – иной, и подобных ему я не встречал ни в стране Хару, ни в стране Джахи, ни в других местах, какие довелось мне посетить. Он обладал многими дивными знаниями и уменьями, о коих говорить не буду, дабы не вызвать упрека во лжи. Скажу лишь, что поведанное им столь удивительно и чудесно, что разум затмевается, а кровь в жилах прекращает бег…
Тайная летопись жреца Инени
Глава 2
Время и язык
Инени уснул сразу после ужина, не прикоснувшись к блюду с сушеными фруктами. Его лицо, озаренное лучами заката, выглядело постаревшим и утомленным, на лбу и бритом черепе выступила испарина. Казалось, он завершил тяжелый труд, отнявший последнюю энергию.
– Ему придется отдыхать день или два, есть мясо и пить вино, красное вино из Каэнкема, – произнес Сенмут. – Сделанное им сегодня по силам лишь мудрому Тоту. Но Ибисоголовый – бог, а Инени – всего лишь один из нас и слеплен из слабой человеческой плоти, хотя временами умеет творить чудеса.
Слова проникали в сознание Семена, будто растворяясь в нем и порождая ясные образы. Совсем не так, как если бы с ним объяснялись на итальянском или французском; те языки все же не были родными, что-то ухватывалось сразу, а что-то нуждалось в осмыслении и переводе. Но сказанное Сенмутом он понимал без всяких усилий, без напряжения и даже более того – произнесенные слова не отзывались эхом русской речи. Будто он знал с детства этот певучий мелодичный язык, впитав его с материнским молоком…
– Благословен Амон! – Руки Сенмута потянулись к заходящему светилу. – Инени, мой учитель, сделал чудо, заставив тебя вспомнить речь Та-Кем, но это лишь ичи-ка[1], секретное знание Тота, дарованное кое-кому из жрецов. Разве сравнится оно с божественным могуществом? С властью Осириса, который, вняв моим мольбам, отпустил тебя с полей Иалу! – Он крепко стиснул плечо Семена. – И ты вернулся, брат, вернулся, наполнив мое сердце радостью! Вернулся оттуда, откуда не возвращаются!
– Я вернулся, – вымолвил Семен, чувствуя, как слова легко слетают с губ. – Я вернулся и очень доволен, что снова попал в Та-Кем, что вижу тебя, ем пищу, пью вино и чувствую ветер на своем лице. Это так чудесно!
Что еще он мог сказать? Кажется, Сенмут считал его умершим братом, пришедшим из загробного царства Осириса – знания Семена о древнеегипетской вере были скромными, но вполне достаточными, чтобы разобраться в словах молодого вельможи. Выходит, он явился в мир живых из запредельных пространств, из рая либо из ада! Скорее, последнее, с угрюмой усмешкой решил Семен, вспомнив о подвале Баштара, вонючей параше и ста четырнадцати могильных плитах. Нет, ста тринадцати! Последнюю он расколотил… Или все же кувалда разбила не камень, а кушитский череп?..
Грудь Сенмута дрогнула в затаенном вздохе. Сейчас он сидел на пятках, выпрямившись и прижимая ладони к бедрам, в напряженной позе древнеегипетской статуэтки писца. Семен не помнил, где и когда ему встречалось ее изображение, в учебнике или в какой-то прочитанной в юности книге, но поза казалась знакомой чуть ли не со школьных лет.
– Я не спрашиваю о тайном… не спрашиваю о ликах бессмертных богов и о других вещах, которые ты видел в Стране Заката… – дрогнувшим голосом прошептал Сенмут. – Я понимаю, что это знание – не для живых, что мы приобщимся к нему лишь после смерти… Поведай мне, брат, только об одном… скажи, это было страшно? Страшно умереть и стоять перед Осирисом, когда божественные судьи взвешивают твои деяния?
– Боги милостивы и прощают многое, – произнес Семен. – Они прощают гордецов и грешников, жестоких и жадных, льстецов, прелюбодеев и чревоугодников, прощают даже зло, если творилось оно по человеческому неразумию. – Тут он подумал о Баштаре, скривился и добавил: – Вот преступившим клятву приходится плохо! Им вытягивают язык, пока не обкрутят вокруг раскаленного медного столба сто четырнадцать раз.
Сенмут нерешительно улыбнулся.
– Ты шутишь, брат? Разве в полях Иалу есть раскаленные медные столбы?
– Там есть все. – Семен потянулся к блюду, бросил в рот горсть изюма. – Все, и еще больше! Если бы я мог рассказать…
