Уэльсе не стал в этом участвовать…
РЯДОВОЙ: Дык он ж войну выиграл. Это уж, как ни крути, его заслуга.
ВОЕННЫЙ МОРЯК: Войну выиграл народ. А он просто бухал со Сталиным…
ЧЕРЧИЛЛЬ (из гроба): Англия! Старая дура! Ты вконец износилась! Недостойная. Неблагодарная. После всего, что я сделал для тебя. Жалкая шлюха!
ЧЕРЧИЛЛЬ: вырывается из гроба, замотанный в британский флаг. Актер, играющий Черчилля, должен точно его скопировать. Его лицо – маска. В пальцах он сжимает незажженную сигару. Военный караул поворачивается и расступается, держа винтовки на изготовку.
В Соединенных Штатах успехи в продвижении образа Черчилля, которого изображали «янки Мальборо»[22], напрямую зависели от менявшихся приоритетов на фронтах науки и культуры.
В середине 1980-х гг. тэтчеровско-рейгановский экономический консенсус потребовал корректировок в политической и культурной сферах, а также изменений в массовой психологии, соответствующих духу начала эпохи нового мирового порядка. Для глобального англоязычного рынка понадобились новые истории. Как следствие, под этот запрос стали адаптировать многочисленные британские документальные фильмы, художественные фильмы и сериалы. Из фондов британской индустрии культуры для американской публики подходили экранизации произведений Джейн Остин, причем каждая последующая была еще грубее и тупее, чем предыдущая. С неменьшим удовольствием американцы потребляли костюмные мыльные оперы, где прославлялись представители правящих классов эпохи до 1945 г. Черчилль стал исправным источником калорий в этом рационе. Британский актер Роберт Харди умудрился сыграть его аж в трех фильмах: «Уинстон Черчилль: глухие годы» (Churchill: The Wilderness Years), «Война и память» (War and Remembrance) и «Черчилль: 100 дней, которые спасли Британию» (Churchill: 100 Days That Saved Britain).
При жизни Черчилль, как и Тревельян, хорошо понимал значение истории и – не в последнюю очередь – значение своей роли в ней. В его остроумной похвальбе – «Я не всегда бывал неправ. История оправдает меня, в особенности если я сам возьмусь за ее написание» – была лишь доля шутки. Ведь это именно то, чем он занимался с начала своей карьеры, выдавая на протяжении последующих десятилетий все новые самооправдания.
Сейчас, в начале XXI века, канонизированный образ Черчилля как главного полководца империи подвергается критике со стороны небольшого, но эффективно действующего меньшинства противников колониализма. В этом нет ничего необычного, если оглянуться на прецеденты в прошлом. Как отметила антиковед Мэри Бирд в своем регулярно обновляемом блоге А Don's Life на сайте The Times Literary Supplement[23], такова была судьба многих римских цезарей в эпоху существования той империи. Традиция сохранялась и в позднейших империях Европы. Одним из самых кровавых преступников, которых когда-либо порождала Европа, был король Бельгии Леопольд. Его правление в Конго – стране, которой он распоряжался как своей собственностью, – и совершенные за это время зверства привели к гибели нескольких миллионов африканцев. Его статуи в Бельгии сносили весной 2020 г. во время протестов, вызванных движением Black Lives Matter в США. Был ли снос статуй всего лишь секундной судорогой, после которой все опять вернется к постимперскому благообразию (как это часто бывает), покажет будущее.
Несмотря на бесспорный талант Черчилля по части саморекламы, что в свое время изрядно раздражало его либеральных и консервативных коллег, ему в конечном итоге не потребовалось «самому браться за написание истории». Он был бы в восторге не только от усердия эпигонов, полирующих его образ, но и от беззубой критики тех немногих, кто выступает против. Он всегда внимательно следил за книжным рынком – и не сильно переживал из-за отрицательных отзывов, если они помогали увеличить продажи. Денег постоянно не хватало.
Вряд ли, однако ж, он отнесся бы столь же терпимо к выступлениям против имперской миссии Великобритании – будь это критика в его личный адрес из уст бывших подданных британских колоний или атаки на его статуи со стороны протестующих английских студентов сегодня. Империализм был истинной религией Черчилля. Он никогда этого не стыдился. Он воздвиг империализму алтарь еще до того, как стал его верховным жрецом. Британская империя, в то время владычица самых обширных колоний, вселяла в него благоговение как величайшее достижение человечества.
Рука об руку с этим шли идеи расового и цивилизационного превосходства, в которые он верил – и которые активно пропагандировал. Но на эти идеи, как и на любые другие вопросы внешней и внутренней политики, Черчилль смотрел через призму сохранения и защиты империи. Идея расы отступала на задний план в ситуации, когда враги Британской империи оказывались белыми и принадлежали к той же «цивилизации». Черчилль восхищался неукротимостью буров в Южной Африке, но не яростным сопротивлением пуштунских племен, с которыми британцы столкнулись на северо-западной границе Индии. Он с уважением отзывался о боевых качествах наемников-гуркхов, но лишь потому, что англичане сами занимались их подготовкой в качестве вспомогательных войск империи. Третий рейх, конечно, был ужасным, но не настолько отвратительным, как японцы, которые, в свою очередь, стали вызывать ненависть только после того, как атаковали британские колонии в Азии.
Идея империи настолько подчинила себе все политическое мышление Черчилля, что не было такой рискованной авантюры, такого тяжкого преступления или такой бессмысленной войны, от которых он бы отказался, если на кону стояли британские владения, глобальная гегемония и коммерческие интересы. Политические катаклизмы и конфликты внутри страны, если они угрожали сложившемуся статус-кво, тоже должны были получать жесткий отпор. В интересах своей карьеры Черчилль мог произвольно менять политические партии, но это редко сказывалось на его политических взглядах.
Практически любое появлявшееся на свет реакционное течение могло рассчитывать на поддержку со стороны Черчилля. Он мог не возражать против того, чтобы женщины высшего и среднего класса катались на велосипедах и играли в теннис или, будучи замужем, открывали собственные банковские счета и носили вечерние платья с разрезом. Что он на дух не переносил, так это идею расширения демократических свобод. Предоставление женщинам избирательных прав, заявлял он, «противоречит естественным законам и практике цивилизованных стран… к этим правам стремятся лишь женщины самого неприятного толка. Те женщины, которые выполняют свой долг перед государством, то есть выходят замуж и рожают детей, имеют достаточное представительство в лице своих мужей… Я буду неуклонно выступать против этого нелепого движения»{6}.
Боевое крыло движения суфражисток вызывало у него особенное раздражение. Как и многие другие мужчины и женщины, он полагал, что предоставление женщинам избирательных прав удвоит количество избирателей от рабочего класса. Голоса, поданные за кандидаток-женщин, бросали вызов мужской монополии в политической и во многих других сферах. Ни в Либеральной, ни в Консервативной партии, в которых он в разное время состоял, он никогда не скрывал своих воззрений на этот вопрос. Это хорошо видно по эпизоду, когда он столкнулся с Сильвией Панкхёрст:
Прямо во время массового митинга Либеральной партии накануне всеобщих выборов 1906 г. суфражистка собиралась задать вопрос – готовая к тому, что ее грубо выпроводят вон, как это всегда происходило в подобных случаях. Выступал Уинстон Черчилль, хорошо известный своим «особенно оскорбительным отношением» к сторонницам избирательных прав для женщин. Когда суфражистка встала и задала вопрос: «Предоставит ли Либеральная партия право голосовать женщинам?» – он просто проигнорировал ее, но затем, когда некоторые из присутствовавших мужчин потребовали ответа, председатель пригласил суфражистку задать свой вопрос с трибуны. После того как она это сделала, Черчилль грубо взял ее за руку и усадил на стул прямо на платформе для выступающих, сказав: «Нет, вам придется ждать здесь, пока вы не выслушаете, что я собираюсь сказать», а затем обратился к аудитории: «Ничто не заставит меня проголосовать за предоставление женщинам избирательного права». Тут же все находившиеся на трибуне мужчины поднялись со своих мест, полностью скрыв суфражистку от публики, а другие тем временем вытолкали ее в заднюю комнату. Кто-то пошел за ключом, чтобы запереть ее там, а один человек, стоявший у двери, «начал очень агрессивно выражаться и, назвав ее кошкой драной, принялся размахивать руками так, будто собирался расцарапать ей лицо». Она подбежала к зарешеченному окну и стала звать на помощь людей на улице. Угрожавший ей мужчина ушел, а из толпы
