Командовал «Юноной» молодой лейтенант Хвостов.
– Прибавьте парусов… вперед, – велел ему Резанов.
– Вон батареи, – показал Хвостов. – Разве не знаете, сколь подозрительны испанцы? Коли не остановимся при входе на рейд, вмиг с батарей этих расколют нас ядрами.
– Что за беда! – отвечал Резанов. – Просить у них позволения – откажут. Так лучше получим два-три ядра в борт, зато спасем экипаж от смерти скорбутной в море открытом…
С берега уже слышался барабанный бой – тревога.
– Испанский-то кому ведом, чтобы отбрехаться?
– Веди, лейтенант! Мне двух слов хватит…
Пошли – на прорыв. С береговых фортеций испанцы окликали их в медный рупор, спрашивая – кто такие, чей корабль?
– Россия, – отвечал им Резанов.
– Бросайте якоря, иначе расстреляем из пушек.
– Не понял, сеньор, – отвечал Резанов по-испански.
– Долой паруса… стойте, – призывали их с берега.
– Си, сеньор, си, – отвечал Резанов…
Под всеми парусами пронеслись мимо под жерлами пушек и бросили якоря напротив неказистого испанского поселка. Было видно, как к берегу скачут расфранченные всадники, еще издали крича что-то воинственное… На берегу встретились русские с испанцами, завязалась беседа.
– Мы шли сразу в Монтерей, столицу всей вашей Калифорнии, – сказал Хвостов, – но обстоятельства вынудили нас искать убежище в первой же гавани… вот и оказались в бухте Франциска!
Резанов, как дипломат, весомо добавил:
– Петербург извещен о нашем плавании, и потому я уверен, что Мадрид предупредил губернатора Сан-Франциско о нашем скором прибытии… Испанцы и русские – давние соседи! Только наши владения в Калифорнии не имеют ни крепостей, ни столицы.
Как бы ни были щепетильны испанцы, гордые в вопросах чести, но они не стали попрекать офицеров «Юноны» за их дерзкий прорыв в гавань – под прицелами пушек. Напротив, «гишпанским гитарам, – как сообщил Резанов, – отвечали мы русскими песнями». Совместно проследовали в крепость Сан-Франциско, а там русских встретил сам комендант Хосе дон Аргуэлло, из Монтерея приехал и губернатор испанской Калифорнии. О чем говорили? Конечно, о безродном корсиканце Наполеоне, над челкой которого еще не взошло солнце Аустерлица… Николай Петрович плохо владел языком хозяев, но с помощью французского он все-таки высказывал главное:
– Мы, живущие в России, хорошо знаем, что Мадрид не желает, чтобы вы, живущие в Калифорнии, занимались коммерцией, но какие же мы будем соседи, если откажемся торговать друг с другом? А разве двор испанского Короля, в котором так много красавиц, откажется от наших мехов с Аляски?
– Об этом, – уклончиво отвечал дон Аргуэлло, – вы лучше договоритесь с нашими монахами-францисканцами…
Николай Петрович, человек умный, намек понял: с тех пор, как в 1770 году миссионер Жюниперо воздвиг крест на этих вот прекрасных берегах, монахи уповали на торговлю с русскими соседями, невзирая на все запреты королевской власти в Мадриде, – вот с ними, с этими меркантильными францисканцами, Резанов и договорился, чтобы у жителей Русской Америки впредь никогда не шатались зубы от скорбута…
Резанов был человеком обязательным, внешне приятным, умеющим говорить и слушать; не прошло и недели, как он легко вошел в семью коменданта Сан-Франциско, став в ней своим человеком, и допоздна не угасали свечи в испанской «президии», где звоны гитар перемежались звоном бокалов.
Но однажды… однажды он сильно вздрогнул!
Из внутренних покоев вышла дочь коменданта – совсем еще юная испанка, это и была Мария Кончита Аргуэлло, которой в ту пору исполнилось лишь шестнадцать лет. Резанову было сорок, он уже вдовец, у него двое детей. Это ли главное?
Красавице он был представлен в иных словах:
– Камергер двора русского императора, командор большого креста славного Мальтийского ордена, главный комиссар Российско-Американской компании и… наш друг!
Этого достаточно. На следующий день Кончита протянула ему цветы, которых он никогда не видел на своей далекой родине. Наверное, все-таки был прав старик Державин, говоривший Резанову, что горе от потери жены можно излечить в дальних странствиях, – и я, конечно, не знаю, она ли первая влюбилась в русского гостя или он влюбился в нее?.. Скоро вся Калифорния только и говорила о том, что дочь благородного коменданта «сошла с ума „от любви“. Те же самые францисканцы, пылко желавшие торговать с русскими, ни в какую не соглашались на брак католички с русским схизматом, но Кончита думала только о любви, она верила только в любовь, говорила она только о любви:
– Он обещал везти меня в свою Россию, всю засыпанную белым пушистым снегом, и я, полюбившая его, уже полюбила и эту страну, о которой он так чудесно рассказывает мне…
Видя такую непреклонность в дочери, родители Кончиты уступили ей первыми, а потом – ради торговых выгод – сдались и францисканцы, еще долго ворчавшие о том, что этот брак не дозволит папа римский, но влюбленные настояли на церковной помолвке, и с того времени… Впрочем, об этом сам Резанов с юмором докладывал в Петербург: „Поставя себя коменданту на вид близкого родственника, управлял уже я портом Католического Величества так, как того требовали пользы мои, и Губернатор (Монтерея) крайне изумился… что и сам он, так сказать, в гостях у меня очутился“. Да, Резанов стал в Калифорнии почти всесилен, и при нем Форт-Росс, выросший на берегах Русской Славянки, текущей в океан вровень с испанской рекой Сакраменто, эта славная цитадель русских поселян в Калифорнии, стал обителью русского духа… Россия, вольно или невольно, смыкала свои границы с испанскими рубежами в Америке.
Но вот затихли гитары, умолкли русские песни…
– Я спешу, – сказал Резанов Кончите, – мне надобно срочно быть в Петербурге, чтобы сделать личный доклад царю о наших владениях в Калифорнии, чтобы получить от него личное одобрение на брак с тобою… Скажи, ты согласна ждать?
– Да, – разомкнулись губы для прощального поцелуя.
Это и был их первый и последний поцелуй в жизни.
Никогда еще Резанов так не спешил… Две мысли (только две!) преследовали его в дороге, подгоняя в пути – быстрее, быстрее, быстрее. Первая: утвердить, пока не поздно, русское владение в Калифорнии, „ежели и его упустим, – писал он, – то что скажет потомство?“. Вторая мысль: Кончита поклялась ждать, Кончита любит его, надо спешить… Ему казалось, что ветер не так уж сильно раздувает паруса корабля, а потом, уже на сибирских просторах, казалось, что лошади бегут слишком медленно. Предстоял долгий-долгий путь – до Петербурга, а затем и обратно – до Сан-Франциско. Его измучило нетерпение:
– Ах, как тащатся эти лошади в непролазной грязи…
Была весна, дороги развезло, однажды он попал в полынью, мучился простудной горячкой, но гнал и гнал лошадей без устали – вперед, ибо Кончита ждет… Подъезжая к Красноярску, Николай Петрович не вытерпел и, покинув кибитку, пересел в верховое седло, подгоняя коня хлыстом. Где-то лошадь оступилась о камень, и Резанов вылетел из седла…
Почти без чувств, жестоко израненный о дорожные камни при падении, Резанов был привезен в Красноярск, где и скончался в яркий весенний день… Он умер в полном сознании, рассказывая, что в далекой Калифорнии его будет ждать юная Кончита!
Сорок лет ожидания закончились разом… Сэр Джордж Симпсон сказал о Резанове все, что знал, и тогда Кончита донья Мария Аргуэлло поднялась из-за стола.
– С этого момента я больше не жду его, – сказала она в тишине, – и с этого же момента считайте, что я мертва!
Она сразу удалилась в монастырь и умерла монахиней. Год ее смерти остался для меня неизвестен… А место вечного успокоения Резанова нашлось в том же Красноярске – ограде городского собора: поначалу оно было отмечено скромною чугунной плитой. Но слишком значителен был этот человек в истории государства, и потому в 1831 году великий скульптор Мартос спроектировал над могилой Резанова мавзолей из гранита, увенчанный коринфскою вазой. Все жители города хорошо знали, кто погребен под этим мавзолеем, родители приводили сюда своих детей, говоря им:
– Здесь лежит дядя Резанов, и когда ты вырастешь, ты прочитаешь о нем в интересных книжках…
Но вот настали „времена всеобщей свободы и расцвета пролетарской культуры“: собор для начала разгромили, а внутри собора устроили комсомольский клуб. Потом взялись за кладбище, уничтожая могилы предков, и скоро на месте мавзолея и надгробия возник пустырь. Конечно, так долго продолжаться не могло, и в соборе разместили цех механического завода, а кладбище превратили в городскую свалку.
Ладно, думаю я, если вы дураки и Резанова не знаете, то, может быть, вам знакомо хотя бы имя гениального Мартоса, автора этого мавзолея? Нет, местные власти оказались умнее всех на свете – и даже Мартоса не пощадили. „Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем…“ А что затем?
