Так судьба вновь увела меня от Леды. Я улетел одиннадцатичасовым самолетом и прибыл вовремя, чтобы сказать Коломбатти слово благодарности. Однако самоубийца ловко увернулся от прощального пожатия дружеской руки, ибо в тот же час, быть может обратным рейсом моего самолета, сбежал на Ривьеру, а точнее, как я подозреваю, в Монте-Карло. Говорят, он уехал с повязкой на голове; но, что важнее, я, несомненно, давно уже жил с повязкой на глазах. Ты не поверишь, но меня очень встревожило, как повлияет столь необдуманное бегство на здоровье моего бывшего поверенного. Однако, даже ослепленный глупостью, я не мог долго прятаться от правды. После обеда я узнал о беговых лошадях, о пирах с икрой и о дорогих любовницах Коломбатти. Сев за стол в его кабинете, я убедился, что он обокрал меня; можно сказать, в один прекрасный вечер я оказался без гроша. Даже продав все, что у меня оставалось, я не сумел бы оплатить долги.
В тот вечер я полностью забыл о Леде. Трудно описать, как действуют на меня денежные затруднения. Быть может, оттого, что я не разбираюсь в делах, они удручают меня и приводят в ужас. Я воспринял свое несчастье как наказание, смутно ощущая, насколько я виноват, и отдался угрызениям совести. Умри Леда в языках пламени, я не страдал бы сильнее; всю ночь я проворочался в постели и заснул лишь под утро — наверное, перед самым появлением негра.
По всей видимости, он вошел абсолютно тихо, но какой-то шум все же был, потому что я проснулся. Он сидел на стуле у кровати, одетый в смокинг, очень чинный и очень черный. Пожалуй, больше всего меня встревожили его глаза, такие круглые и блестящие. Я нажал кнопку звонка, но безрезультатно, ибо верные слуги, узнав о положении дел, покинули дом, точно крысы, бегущие с тонущего корабля.
Негр отнюдь не был призраком; он был человеком из плоти и крови и, сам того не зная, составлял звено в цепи мелких обстоятельств, которые придают неповторимый характер нашим судьбам; что бы там ни было, но одно несомненно: мне его послало провидение. Он был дипломатом, точнее, атташе по вопросам культуры при посольстве одной недавно возникшей африканской республики и пришел, чтобы от имени своего правительства предложить мне пост директора их музея; в его речи словно бы невзначай проскользнуло упоминание о фунтах, которые они думают дать мне в качестве аванса, и хотя он произнес это между прочим, я запомнил цифру, ибо более или менее в эту сумму оценивал свои долги после продажи квартиры, двух домов и нескольких гектаров земли — всего того, до чего не успели дотянуться руки Коломбатти. «Пост директора музея?» — переспросил я. «Музея искусств, — ответил он и добавил, уточняя: — Музея современного искусства». «А на кой мне это?» — спросил я. Не поняв вульгарности моих слов, он ответил: «Мы приобрели картины, мы построили здание — и я с гордостью могу заявить, что в нашей скромной столице самое величественное здание — это храм искусств; теперь вы развесите, распределите все, что у нас есть, но не сомневайтесь, настанет день, когда дело дойдет до новых приобретений, и вот тут...» Сделав жест, примерно означавший «еще успеется», я попросил его продолжать. «Как сказал наш президент, — вновь заговорил дипломат, — мы — это мир будущего; время работает на Африку». Не знаю, принадлежала ли последняя фраза президенту или ему самому. «Более всего остального, — продолжал мой гость, — нам симпатична идея вкладывать средства в завтрашний день»; он предсказал, что однажды, проснувшись поутру, страна обнаружит, что эти произведения искусства — «быть может, довольно уродливые, на взгляд невежды» — не уступают в цене золотым слиткам. «Мы собрали больше Пикассо и Гриса, — утверждал он, — чем парижский Музей современного искусства, больше чем вообще кто-либо на свете. А в довершение всего, статуя Родины, стоящая перед музеем, — не сомневаюсь, что вам приятно будет об этом узнать, — творение вашего славного соотечественника, скульптора Мура». Он признал, что его предсказание может оказаться ошибочным, но добавил: «Эту ошибку разделяют с нами не только сами художники и известные торговцы картинами, но и все, кто разбирается в искусстве — деловые люди, великосветские дамы, банкиры и промышленники! Быть может, проснувшись, мы обнаружим не золото, а грубо подделанные банкноты, лишенные всякой цены, дешевую мазню. Как порадуются тогда замшелые старики, утратившие вместе с эластичностью мускулов гибкость ума, необходимую, чтобы воспринимать новое искусство!» В конце тирады он не без достоинства заявил, что предпочел бы — сам или вместе с президентом — пойти на дно вместе с молодыми, чем всплыть, опираясь на помощь реакционеров, колонизаторов и работорговцев.
Хотя реальность моего посетителя не оставляла сомнений, столь же очевидно было, что он послан мне судьбой: ведь его предложение открывало передо мной врата чистилища, где я мог бы искупать свои грехи; особенно знаменательным представлялось мне совпадение обещанной суммы с суммой моих долгов. Сознаюсь, именно последнее убедило меня, показалось настоящим волшебством. «Ну хорошо, — сказал я. — И когда же мне выезжать?» «Когда пожелаете, — отвечал он с широким жестом искушенного дипломата, как бы предоставляя в мое распоряжение все время вселенной, пусть лишь на один миг. — Сегодня среда? — продолжал он. — Если вам угодно, можно лететь субботним рейсом — или вы предпочитаете завтрашний?» И я услышал свой ответ словно со стороны, точно моим голосом говорил кто-то чужой: «До субботы я успею сделать так мало, что на это мне вполне хватит и одного дня, если мы сейчас же закончим разговор». Дипломат вручил мне чек, заявил, что завтра заедет за мной в ноль часов — самолет вылетал в час двадцать, — дал несколько советов относительно одежды, в том смысле, что самые теплые вещи в тропиках не нужны, и простился.
Этим утром я посетил консула и адвоката; к последнему вернулся и после обеда, чтобы подписать кое-какие бумаги, доверенность на продажу имущества и оплату долгов. Я попросил его также продать с аукциона картины, мебель и все, что оставалось в квартире, а вырученную от продажи сумму считать своим гонораром. В квартире осталось почти все, я взял с собой один лишь чемодан, уложив в него кое-что из одежды и единственную имевшуюся у меня фотографию Леды. Сейчас я схожу в свою конуру и покажу ее тебе. Ты убедишься, что я не преувеличивал, Леда действительно хороша; жаль только, она на втором плане и немного смазана; впереди и особенно отчетливо на снимке вышла кошка.
Вот так, не дав себе времени на раздумья, я вошел в самолет, сел, принял таблетку от головокружения и крепко заснул; проснулся я уже в аэропорту. Там меня встречали местные власти с музыкой; затем мы все вместе поехали к президенту, чтобы поднять там бокал во имя процветания республики, а после того возложить венок на могилу Отца Отечества; наконец меня привезли в музей и оставили одного. Там я очнулся, там начались мои горести.
Вид этих картин и статуй обращает человека к мыслям о себе самом, и я постепенно понял, где я, что сделал, что оставил позади. Не по своей воле, а по стечению непредвиденных обстоятельств я бросил Леду, ничего не зная о ее судьбе. В Лондоне я не читал газет; оглушенный известием о мошенничестве Коломбатти и мыслями о поездке в Африку, я занял те несколько часов, что у меня были, формальностями и хлопотами и, хотя это покажется невероятным, даже не проверил утверждение лозаннского портье, будто никто не погиб при пожаре в отеле «Руаяль». Сомнения напали на меня в день приезда сюда. Сомнения в том, жива ли Леда, действительно ли я видел ее с мужчиной и, наконец, что же важнее — обман или сама любовь. Добавь ко всему этому, что я не мог вернуться в Англию, что я был связан контрактом, и ты поймешь, в каком настроении бродил я по моим залам с картинами конкретивистов, фигуративистов и прочих художников. Я смотрел на полотна, как осужденный — на стены камеры; нет ничего странного, что я возненавидел их.
Я сказал тебе, что очнулся, но то было лишь пробуждение во сне. Прошло немало времени, пока все вокруг обрело некоторую реальность. Ты не поверишь, но сейчас, вспоминая те первые дни, я представляю свои комнаты в левом крыле музея, хотя знаю, что они находились в правом. Никто, наверно, о том не догадывался, но я жил в состоянии бреда, ожидая бог знает чего. Во всяком случае, я был поражен, когда однажды утром нашел на письменном столе телеграмму на мое имя. Я открыл ее и прочел: «Лавиния погибла при пожаре. Я очень одинока. Телеграфируй до востребования, едешь ли ты сюда или я туда. Леда».
Прочтя телеграмму, я понял, что в одном мои сомнения были необоснованны. Очевидно, что Леда не умерла, иначе получалось несоответствие. А если говорить о доказательствах ее любви, то одно из них, лежащее передо мной, было совершенно невероятно. И не потому, что мне вспоминался эпизод в Эвиане; всегда, с самого начала, мне казалось удивительным, что Леда любила меня. Вдумаемся же как следует: это был факт поразительный, но реальный, счастливое обстоятельство, возникшее отнюдь не благодаря каким-то моим заслугам, а лишь волею случая.
