– Сколько ты мне дашь? Три копейки? Убирайся! Видеть никого не хочу!
– Пашка, мне… мне очень жаль, что так все вышло.
– Убирайся! Убирайтесь все!
Папа с Олегом Николаевичем не разговаривали почти две недели. На работе здоровались через раз, ну и, логичное дело, Витю к нам не приводили. Однако это не мешало нам видеться: Шестаков самостоятельно приезжал на велосипеде ко мне в оставшиеся дни лета, и мы ездили на речку. Витя усаживал меня на раму, а я болтала ногами, распевая разные песенки, которые приходили в голову. Удивительно, наша дружба с годами крепла, как и взаимное притяжение.
В один из последних августовских дней мама сшила мне сарафан: мятный, чуть выше колена, с красивыми рукавами-фонариками. Я не могла налюбоваться собой, поэтому убежала в нем гулять на улицу.
– Как тебе? – спросила, встретив Шестакова. Он стоял за углом нашего двора, а рядом на земле валялся его велосипед.
– Ну… – произнес Витя, сглотнув. Впервые он прикусил губу, отводя взгляд в сторону, словно смутился.
– Если я тебе не нравлюсь, у тебя однозначно плохой вкус! – фыркнула, подходя к велику и надувая губки рыбкой.
– Хороший у меня вкус! – прикрикнул он, замолчав. А потом, помедлив, добавил. – И ты красивая, Рита. Но в платье ехать не очень удобно, придется пешком гулять.
– Ну, пешком, так пешком, – улыбнулась я, радуясь солнышку, птичкам, поющим на ветках, и Вите, который каждый день был рядом.
– Счастья-то сколько, – сказал Шестаков, подняв велосипед с земли. Затем он развернулся и неожиданно взял меня за руку, крепко сжимая ладонь. – Пошли, девочка в платье.
Тогда я и подумать не могла, что настанет день, когда мы не сможем вот так легко гулять вместе, болтать и держаться за руки. Тогда мне казалось – эту близость ничего не разрушит, мы будем вместе всегда.
