Из соседних домов и улиц все больше людей уходят в армию. В округе много молодых парней, и все готовы умереть за Führer и Vaterland[4], на службе в ближайшую тысячу лет. Гельмут по-прежнему мнит себя в их числе, спит и видит военную форму, боевую службу, Kamaraden. Но он знает, он знает. Из-за руки, его дефекта, его изъяна, он сидит дома, в то время как остальные, все как один, уходят вперед, в Lebensraum[5].
Он все больше замыкается, молчит. Гладигау доверяет этому серьезному, спокойному юноше. Он часто уходит на заказы, надолго оставляя свою маленькую студию на попечение Гельмута.
Париж пал, и Führer с триумфом возвращается в Берлин. Родители отправляются в центр, чтобы посмотреть на него, ничего не сказав Гельмуту, оставив его дома. Весь вечер он стоит на вокзале, смотрит, как приливает толпа, перетекает с поезда в трамвай, в центр города. Проходит несколько тихих, безлюдных часов, и оживление, сияющая волна наплывает вновь, растекаясь по окраинам и окрестностям Берлина. Гельмут стоит у ворот, наконец из подъехавшего трамвая выходят мутти и папи и идут к нему. Их лица озарены улыбками, они, как и все вокруг, выглядят усталыми, но радостными. Взявшись за руки, семейство идет домой: Гельмут посередине, папи по хорошую руку, мутти по плохую.
Он чувствует переполняющую их гордость, но понимает, что сам он к этой гордости не причастен, и старается не замечать взгляда их отсутствующих глаз.
* * *
На Берлин падают первые бомбы. Воздушный налет, новизна происходящего пугают и будоражат Гельмута. Когда глухой, далекий грохот на востоке затихает, небо окрашивается в ярко-оранжевый цвет. Гельмутова кровать дребезжит, но куда тише, чем от громыхания проходящих поездов. Его будят родители. На горизонте полыхает Берлин, Гельмуту из окна спальни хорошо виден пожар. Мутти и папи сидят с ним на кровати и смотрят. Мутти спрашивает, не страшно ли ему, но Гельмут мотает головой, ему приятно быть в тихой компании, холодной пяткой ощущать тепло отцовской ноги.
* * *
Гладигау недоволен, что Гельмут тратит столько пленки на съемку вокзала. Сосредоточься на строительных работах, говорит он ему, и не снимай так много людей. Тогда Гельмут начинает подворовывать запасные катушки и берет с собой не одну, а две камеры. На улице холодает, Гельмут снова носит старое пальто. В задней комнате, перед зеркалом, он проверяет, будет ли видна под пальто вторая камера, если поместить ее с правого бока. Кривая рука скрывает слегка выпирающий объектив. Чтобы рука не болталась, ему приходится напрягать плечо сильнее обыкновенного. Но, упражняясь в задней комнате и в переулке по дороге домой, он научился правильно держать руку и нормально ходить.
Строительство заканчивается в самом конце зимы, холодным серым днем. Немногочисленные магазины, и ателье Гладигау в том числе, украшены по случаю грядущего грандиозного открытия. С двух пустых магазинов отрывают доски, заново вставляют стекла и оформляют витрины. Вместе с другими подмастерьями Гельмут посвящает целый день тому, чтобы придать фальшивым витринам достойный вид. Все те месяцы, что прошли с момента исчезновения их владельцев, магазинами никто не занимался. Гельмуту не по душе темные и сырые помещения, надписи на стенах, скрежет битого стекла под ногами. Но он терпит, потому что Гладигау поручил ему первое ответственное дело: заснять открытие.
Свет не столь эффектный, как в тот день, когда они фотографировали флаги на центральной улице. Но для этого времени года день выдался солнечный, и Гельмут уверенно выбирает ракурсы и выдержку. Приезжают сановники, произносят бодрые речи, а Гельмут отыскивает в середине толпы отличное место и запечатлевает открытие новых вокзальных ворот.
Получившиеся фотографии действительно хороши; и Гельмут, и Гладигау ими довольны. Фасад вокзала, в действительности квадратный и примитивный, на снимках Гельмута кажется даже изящным, впитавшим энергию ликующей, расцвеченной флагами толпы. Начальник вокзала заказывает из них открытки, которые будут продаваться в вокзальном киоске. Гладигау получает процент с продаж, Гельмуту достается скромная прибавка к зарплате и перспектива новых заданий. На его день рождения Гладигау дарит ему складную камеру, а родители – пленку и реактивы, купленные без наценки у Гладигау. Гельмуту отводится собственная полка в темной комнате, в шкафу с фотопринадлежностями. В привокзальном кафе все четверо заказывают мороженое и едят за славное будущее Гельмута дробленые орешки и взбитые сливки, дорожающие каждую неделю.
Общество за столом утомляет непривычного к разговорам Гельмута, и, заполучив свою порцию, он вообще ограничивается односложными репликами. Поведение Гельмута не удивляет Гладигау, они с учеником часто работают в тишине. Но родители смущены видом и дурными, как им кажется, манерами сына; мать – его неумением вести себя за столом, отец – жадностью до еды и отвисшими щеками.
Гладигау хочет сфотографировать праздничное застолье. Устанавливает камеру, дает указания официанту и располагается по правую руку от Гельмута; мать с отцом сидят по левую. Вешая портрет на свободное место на стене, мутти вдруг понимает, что это первая семейная фотография, на которой Гельмут оказался не между родителями. Гладигау выглядит веселым, папи – немного уставшим и серьезным, а самой себе она кажется робкой. Чуточку смущенной, что ли. Гельмут так и держит ложку в руке, и салфетку из-за воротника не убрал. Трудно сказать наверняка, мешают мягкие круглые щеки, но что-то в лице сына говорит мутти, что он еще не проглотил последний кусочек своего мороженого.
* * *
С начала войны не прошло и двух лет, но она прочно вошла в повседневную жизнь. Люди приучились экономно питаться; расточительство порицается; любые запасы должны идти на общее благо. На семейных портретах, которые вставляет в рамки и упаковывает Гельмут, женщины часто одеты в черное. На свадебных фотографиях жених почти всегда в форме. Приносят новорожденных, чтобы послать снимок отцу на фронт. Приходят солдаты, чтобы оставить карточку на память матери, сестре, возлюбленной.
* * *
Гельмут много ходит по Берлину, исполняя поручения Гладигау. Он по-прежнему ежедневно бывает на вокзале, считает там поезда и следит за расписанием, но еще в свободное время он берет камеру и выбирается в город.
Поздней весной 1941 года дни стоят холодные и чаще всего хмурые. Не лучшая погода для фотографа, но Гельмуту не терпится достичь совершенства. На отложенные из зарплаты деньги он каждую неделю покупает катушку пленки. У него большой обеденный перерыв, а иногда, если все сделано, Гладигау и вовсе отпускает его на полдня. По воскресеньям Гельмут под руководством Гладигау печатает в темной комнате свои заветные фотографии. Скромные опыты, ряды за рядами, на остатках бумаги, обрывках да обрезках.
Почти на всех снимках изображены люди, много людей. Гельмута притягивает толпа, оживленные улицы, ему нравится схватывать толчею, движение. Щурясь и кивая головой, Гладигау с восхищением разглядывает снимки Гельмута, развешанные на веревках в темной комнате для просушки. Вот он, Берлин, говорит Гладигау. Вот она, жизнь. Фотографии поражают его чувством движения. Откашлявшись, он говорит Гельмуту, что у того глаз настоящего фотографа.
Эта ревнивая похвала сказана от сердца, но через силу. Гладигау вдруг становится душно в пропахшей реактивами темноте. Его помощник, однако, никак не реагирует на лестные слова: молча стоит рядом, хмурится и обводит фотографии критическим взглядом неярких глаз.
Позже, когда Гладигау ушел и с уборкой было покончено, Гельмут раскладывает просохшие отпечатки на большом столе и еще раз их просматривает. Рядом лежит новый блокнот, начатый шесть недель назад и уже почти полностью исписанный его неразборчивым почерком.
Теперь Гельмут воплощает свой замысел не на вокзале, а в городе: он не просто так фотографирует, а систематизирует, фиксирует, подсчитывает. Безлюдные улицы заносятся в одну колонку; улицы, на которых встретилось от одного до десяти человек, – в другую; от одиннадцати до двадцати – в третью; а если на улице оказывается более двадцати человек, то такую улицу Гельмут фотографирует, а потом считает людей по снимку.
С каждой неделей колонка пустых улиц удлиняется, а колонка улиц оживленных делается короче. С каждой новой вылазкой в городе все сложнее найти и заснять скопления людей, зато теперь на оживленную улицу можно расходовать больше времени и пленки. Фотографии уже не просто документальные свидетельства: композиция, деталь, содержание снимка приобретают особую важность. Гельмут целиком переключается с блокнотов, кажущихся ему теперь зловещими и странными, на фотографии.
