Я предался размышлениям о неразумности слабой человеческой природы. И незаметно погрузился в сон.
Поднялась итальянка рано, как женщина, привыкшая с самого утра браться за работу. Вставая, она невзначай разбудила меня; я приоткрыл глаза и стал исподтишка наблюдать за ней. Она неторопливо расхаживала по номеру, словно удивляясь, что ей нечего делать. Потом собралась с духом, подошла к туалетному столику и в одно мгновение вылила на себя все, что еще оставалось в моих флаконах. Не пренебрегла она, правда, и водой, но в очень скромном количестве.
Одевшись, она уселась на свой сундучок, обхватила руками колено и задумалась.
Я сделал вид, будто только что проснулся, и поздоровался:
— Доброе утро, Франческа!
Не став, видимо, любезней, чем накануне, она буркнула:
— С добрым утром!
Я осведомился:
— Спали хорошо?
Вместо ответа она лишь кивнула; я спрыгнул на пол и подошел поцеловать ее.
Она подставила мне лицо с недовольством ребенка, который не хочет, чтобы его ласкали. Я нежно обнял ее (заварив кашу, глупо жалеть масла!) и медленно прижался губами к огромным сердитым глазам, досадливо закрывшимся под моими поцелуями, потом к свежим щечкам и пухлым губам, которые она все время отводила в сторону.
Я удивился:
— Вы не любите, когда вас целуют?
Она ответила:
— Mica.
Я присел рядом с ней на баул и взял ее под руку.
— Mica! Mica! Вечно mica! Я так вас и буду звать — синьорина Mica.
На ее губах впервые мелькнула тень улыбки; впрочем, мне, может быть, просто показалось — так быстро она исчезла.
— Если вы не перестанете отвечать на все mica, я не буду знать, как вам угодить. Чем, например, нам заняться сегодня?
Она заколебалась, словно у нее появилось какое-то желание, но тут же равнодушно бросила:
— Чем хотите. Мне все равно.
— Ну что ж, синьорина Mica, наймем экипаж и поедем кататься.
Она буркнула:
— Как хотите.
Поль ждал нас в столовой со скучающим видом третьего лишнего. Я изобразил на лице восторг и пожал ему руку с энергией, равнозначной ликующему признанию.
Он спросил:
— Что собираешься делать?
Я ответил:
— Для начала побродим по городу, затем возьмем коляску — посмотрим окрестности.
Мы молча позавтракали и пошли по музеям. Держа Франческу под руку, я таскал ее из одного палаццо в другое. Мы посетили дворцы Спинола, Дориа, Марчелло Дураццо, Красный и Белый. Она ничем не интересовалась и лишь изредка поднимала усталые, равнодушные глаза на бессмертные произведения искусства. Поль в бешенстве плелся за нами, отпуская нелестные замечания. Потом мы сели на извозчика и молча отправились за город.
Затем вернулись обедать.
Назавтра все повторилось, послезавтра — тоже.
На третий день Поль объявил:
— Знаешь, я уезжаю: не торчать же здесь три недели, любуясь твоим романом с этой потаскушкой!
Я растерялся и расстроился, потому что — странное дело! — на удивление привязался к Франческе. Человек слаб и глуп: он увлекается пустяками, а уж там, где задета и разбужена его чувственность, становится вовсе малодушен. Теперь я дорожил этой немногословной, вечно недовольной девушкой, которой совершенно не знал. Мне нравились ее сердитое лицо, надутые губы и скучающий взгляд, ее утомленные движения и до безразличия презрительная податливость в ласках. Меня удерживала около нее скрытая, таинственная власть животной любви, незримые узы неутоленного обладания. Я выложил все это Полю. Он обозвал меня дураком, но предложил:
— Ладно, бери ее с собой.
Однако Франческа наотрез и без объяснений отказалась расстаться с Генуей. Просьбы, уговоры, обещания — ничто не помогло.
И я остался.
Поль пригрозил, что уедет один, даже уложил вещи, но тоже остался.
Прошло еще две недели.
Франческа, все такая же неразговорчивая и сердитая, жила не столько со мной, сколько подле меня, отвечая на мои желания, просьбы, предложения либо неизменным Che mi fa, либо столь же неизменным mica.
Приятель мой был в неутихающем бешенстве. На его вспышки я упорно отвечал:
— Надоело — уезжай. Тебя никто не держит.
Он ругался, осыпал меня упреками, кричал:
— Куда мне теперь ехать? У нас было всего три недели, две с лишним уже прошли. Никуда я теперь не поспею. Да я и не собирался один в Венецию, Флоренцию, Рим! Но ты мне за это заплатишь, и дороже, чем полагаешь. Человека не вытаскивают из Парижа только затем, чтобы запереть его с итальянской шлюхой в какой-то генуэзской гостинице!
Я хладнокровно возражал:
— Вот и возвращайся в Париж.
Он взрывался:
— Завтра же так и сделаю.
А назавтра, беснуясь и бранясь, по-прежнему оставался со мной.
Нас уже узнавали на улицах, по которым мы бродили с утра до вечера, на узких, без намека на тротуар улицах-коридорах, которые, словно подземные ходы, прорезают этот город, похожий на гигантский каменный лабиринт. Мы блуждали по переулкам-щелям, насквозь продутым свирепыми сквозняками и зажатым между такими высокими стенами, что снизу почти не видно неба. Редкие встречные французы оглядывались на нас, удивляясь, что видят соотечественников в компании скучающей, крикливо одетой девицы со странными, неуместными, компрометирующими манерами.
Франческа шла, держа меня под руку, не глядя по сторонам. Почему она оставалась со мной, с нами, если наше общество было ей, по всей видимости, не очень-то приятно? Кто она? Откуда? Чем занимается? Есть у нее планы, замыслы? Или она живет наудачу, довольствуясь случайными встречами? Я тщетно пытался понять, осмыслить, уяснить себе ее поведение. Чем ближе я узнавал Франческу, тем сильней она удивляла меня, тем большей казалась мне загадкой. Разумеется, она не какая-нибудь дрянь, торгующая собой. Скорее дочь бедных родителей: ее соблазнили, увезли, бросили; вот она и сбилась с пути. На что же она рассчитывает? Чего ждет? Меня, во всяком случае, она вовсе не пытается приручить, извлечь из наших отношений выгоду — тоже.
Я пробовал выспросить ее, заводил речь о детстве, о семье. Она не отвечала. И я оставался с ней, душевно свободный, но порабощенный плотски: мне никогда не надоедало сжимать в объятиях эту великолепную мрачную самку, с которой я спаривался, подстегиваемый животным вожделением, а вернее, плененный и побежденный юным, здоровым, могучим чувственным очарованием всего ее существа, ее благоуханной кожи и упругого тела.
Прошла еще неделя. Приближался срок возвращения в Париж: мне надлежало быть там одиннадцатого июля. Поль примирился, в общем, со своей участью, хотя все еще меня поругивал. А я просто из кожи лез, придумывая все новые забавы, удовольствия, прогулки, лишь бы развлечь любовницу и друга.
Однажды я предложил прокатиться в Санта-Маргериту. Этот прелестный, утопающий в садах городок притаился у основания мыса, который глубоко, до самого поселка Портофино, вдается в море. Мы ехали втроем по живописной дороге, вдоль подножия гор. Неожиданно Франческа предупредила меня:
— Завтра я не смогу погулять с вами: иду к родным.
И замолчала. Я ни о чем не спросил: она все равно бы не ответила.
Утром она действительно поднялась очень рано. Я не встал, и она, присев у меня в ногах, расстроенно, сконфуженно и нерешительно проговорила:
— Вы зайдете за мной, если я не вернусь к вечеру?
Я ответил:
— Конечно, зайду. А куда?
Она объяснила:
— Пойдете по улице Виктора-Эммануила, свернете в переулок Фальконе, потом в другой — Сан-Рафаэле; увидите дом с мебельным магазином; во дворе, направо, флигель; спросите синьору Рондоли. Там я и буду.
И она ушла, оставив меня изрядно озадаченным.
Застав меня в одиночестве, Поль растерялся:
— Где Франческа?
Я рассказал, что произошло.
Он возопил:
— Ну, дорогой мой, не упускай случая! Немедленно удираем. Время наше подходит к концу, так не все ли равно — двумя днями раньше или двумя позже. В путь, в путь! Укладывайся, и в путь!
Я уперся:
— Нет, мой милый, я не могу бросить вот так девушку, с которой прожил без малого три недели. Я должен с ней попрощаться, вручить ей что-нибудь на память, иначе окажусь обыкновенным прохвостом.
Поль ничего не слушал, торопил, наседал. Но я не сдавался.
Весь день я проторчал дома в ожидании Франчески. Она не вернулась.
Вечером, за обедом, Поль торжествовал:
— Это она тебя бросила, милый мой! Умора, ей-богу, умора!
Не скрою, я был удивлен и даже обижен. Поль хохотал мне в лицо, потешался надо мной:
— Способ, конечно, примитивный, но не такой уж глупый. «Ждите меня — я вернусь». И долго ты намерен ждать? Впрочем, кто тебя знает! Ты настолько наивен, что, пожалуй, бросишься искать ее по указанному адресу. «Синьора Рондоли здесь живет?» «Вы ошиблись, сударь». Держу пари, тебе хочется пойти!
Я запротестовал:
— Нисколько, мой милый. И уверяю тебя, если она до утра не вернется, в восемь мы уедем скорым. Я прожду ее ровно сутки. Этого довольно: совесть моя будет чиста.
