– У кого? – поднял брови Азмун. – У этого шайтана? Извини, Дима, за всю свою богатую практику ни разу не видел, чтобы человек с переломом позвоночника так сильно и метко лягался. Ты лучше скажи: у тебя кость цела?
– Ну, жлобы… – Саня был возмущен до предела. – Тут такое несчастье, а вам – шутки…
– А ты поплачь, – сквозь зубы проскрипел Дима. Не любит он Двоечника, что тут поделаешь.
Вомбат уже повернулся, чтобы вмешаться, но споткнулся взглядом о лицо Сани. Это не дождь. Парень, оказывается, ревет в три ручья. Вот те на! Привал нужен, срочно нужен привал. И желательно под крышей. Хорошо, что Гаражи уже совсем рядом.
– Встали. – Нет, ничего не добавил, хотя чесался язык приложить кого-нибудь, хоть бы Червя или Трубу эту проклятущую.
Осень, черт, темнеет быстро. Пока нашли пристойный Гараж, вообще ни хрена не стало видно. Сунулись в один, в другой: кто-то до нас постарался – так уделали, не войти. Даже трупак в углу валяется. Собаки пробежали. Дикие. Но пуганые. Обычные собаки, без выкрутасов. Стармеха пришлось немного приструнить, а то бы всех перестрелял. Пурген еле ноги волочит; как только остановились, свалился на пол и затих. Правда, потом к костру подобрался, Саня его чаем поил.
Черт, ну и походик! Давно такого не было. Лягушки, саунд, группсы, дождь кислотный, а в довершение всего Ржавый Червь! Тьфу, пропасть… Если бы не Назгул да Француз-покойник, царствие ему небесное, нипочем бы не узнал, как с этой тварью справляться.
Вомбат сидел у выхода из гаража, курил вечернюю сигарету и глядел в сторону Города. Темно. Раньше ведь как бывало: ночью в чистом поле станешь, по сторонам посмотришь, сразу ясно, где Ленинград: засветка на полнеба. Как там сейчас, интересно? Надо завтра у Зеленого спросить. Он в Город шастает. Вот и в этот раз – задание, говорит, из самого Центра. Господи, какой Центр? Так, разношерстная команда, пытающаяся взять на себя управление ошметками населения. Хотят вытащить из метро стратегические запасы, да вот на проблему напоролись. Вомбат усмехнулся. Вспомнил, какие страшные глаза сделал Зеленый в этом месте своего рассказа.
– Там крысы водятся…
– Размером с корову! – предположил Вомбат.
– Нет, с виду обычные. Железа у них какая-то специальная появилась. Наркотики вырабатывает.
– Как это – наркотики? – Командир поморщился: очередная байка. Таких бредовых историй сейчас тьма-тьмущая гуляет. Жаль только, что половина из них правдой потом оказывается.
– А так: пробежит такая мимо, прыснет из этой железы – у тебя и крыша поехала…
– Галлюцинации?
– Ну.
Мужики пока этих подробностей не знают. Завтра утром Командир встречается с Зеленым и с кем-то из пресловутого Центра. Обещали противогазы и карту тоннелей метро. Разберемся. Пургена придется оставить здесь. Будем для важности считать, что эта загаженная дыра – наш базовый лагерь. Все ж Гаражи. Не Труба и, уж во всяком случае, не Железка. Не говоря уж о ТЭЦ.
Вомбат подошел к Диме. Рядом спал Леня, постанывая во сне, бережно положив на пол замотанные бинтами руки.
– Подъем! – Стармех проснулся моментально. – Дежурить. – Передал часы, засомневался, не покурить ли еще раз перед сном, да раздумал. Завтра день обещает быть трудным.
ИНТЕРЛЮДИЯ II
– Оксана Сергеевна, вы меня слышите?
– Да.
– Как вы себя чувствуете?
– Хорошо.
– Голова не кружится.
– Голова… Немножко… В ушах шумит…
– Расслабьтесь. Вспомните, как это было в прошлый раз. Дышите глубоко. Слышите музыку?
– Нет… То есть… Да…
– Сосредоточьтесь. Вы знаете, куда отправляетесь?
– Да.
– Думайте только об этом. Приготовились. Я начинаю считать. Когда я назову цифру “пять”, вы крепко заснете. Раз. Два. Три. Четыре. Пять.
В углу детской мягко-мягко мерцает маленькая лампадка. Застыли образа в дорогом золотом окладе. Очень-очень дорогом. Няня, правда, этого не одобряет и ворчит – мол, на такие деньги… и начинает перечислять, что можно было бы сделать на такие деньги. Но тут слушать ее становится совсем неинтересно, потому что говорит она про надоевшие еще в гимназии “штуки ситца” и тому подобное.
За окном – осень… октябрь. Тяжелые розовые шторы с кистями задвинуты неплотно; в узкую щель пробивается свет мотающегося на ветру уличного фонаря. Дождь… Моросит, окутывая фонарь облаком серебряных искр. Тихо. В двухэтажной квартире красивого дома на Большом проспекте Петроградской стороны все спят. По соседству с детской похрапывает нянюшка. Уже старенькая, подслеповатая, но любимая. Верный хранитель нехитрых тайн двенадцатилетней хозяйки комнаты с розовыми шторами. Девочка со странным именем Соломонида (по-домашнему – Соля, Соль, иногда даже – Солонка, но она никогда не обижается) лежит сейчас без сна под теплым одеялом. Она подозревает, что как раз сейчас в темной гостиной собрались на ночное бдение все домовые квартала. Девочка не очень верит в домовых, но иногда так хочется, чтобы они были…
За гостиной – папин кабинет. Папа – знаменитый изобретатель. Он сейчас в отъезде. Война, и он, генерал, почти не бывает дома. Мама говорит, что папины новые пушки вгонят ее в гроб скорее тевтонов… Но это она так шутит.
Потом – библиотека, потом – комнаты старших братьев. Обе пусты. Миша уже три года на фронте, штабс-капитан, полный георгиевский кавалер, получил от государя золотое оружие за храбрость… Алеша только-только закончил юнкерское училище и тоже воюет… Как хотелось бы девочке оказаться рядом с ними! Сестрой милосердия… вынести с поля боя… спасти…
Трое старших сестер тоже не всегда ночуют дома. Елена, вторая после Миши, – доктор и все время в госпитале, врачует раненых. Таня и Наташа, двойняшки, еще учатся, тоже на докторов. И все время подле старшей. А у Елены есть и жених! Полковник Кутепов. Девочке Соле он очень нравится. Тоже воюет… Ах, ну когда же кончится эта глупая война! Чтобы все снова собрались в огромной гостиной… И чтобы было Рождество…
А еще в квартире есть мама. Совсем рядом, по другую сторону от детской. Там у нее будуар, полный самых-самых удивительных штуковин. Среди них – маленькая часовенка, самая настоящая, освященная митрополитом… Мама очень набожна. А вот она, Соль, не слишком. Ведь если бы и впрямь был добрый Боженька, разве позволил бы он, чтобы папу и брата Ксени, лучшей подружки, соседки по парте, убили бы в один и тот же день? Ксеня после этого стала совсем-совсем седой, точно древняя Маланья, побирушка на паперти…
Девочка Соль лежит без сна. За окнами, что заклеены на зиму вощеной бумагой, уныло стучит дождь. Мерцает лампадка. За стеной похрапывает нянюшка. А Соль крепко помнит тревожные глаза мамы… и сухой, надтреснутый голос Елены, когда та ненадолго заскочила домой перед ночным дежурством:
– Они вот-вот взбунтуются… Мама, наверняка будут погромы. Забери Сольку, и перебирайтесь к нам. Госпиталь все ж… много офицеров… А у них – оружие…
– Господь не допустит… – жалобно возражает мама, и девочка Соль знает, что дело плохо.
– Господь помогает тем, кто сам себе помогает, – хмуро бросает Елена. – Андрея, работника, отошли. А то не ровен час…
Мама молча кивает. После того как Ленка танцевала с самим государем на балу, устроенном для лучших докторов и сестер милосердия, мама преисполнилась к ней неимоверного уважения.
– Я наш дом не брошу, – тихо говорит мама, и Соль вздрагивает. Когда у мамы такой голос, это значит, что от своего она не отступит. Лена это тоже знает.
– Я постараюсь… прислать кого-нибудь из друзей… – все так же хмуро роняет она и уходит в сыплющую дождем ночь. Ей нельзя задерживаться. Докторов не хватает, и раненый может умереть, если она опоздает…
И девочка Соль слышит, как мама молится.
А потом приходят трое друзей Лены. Трое офицеров – поручик, капитан и уже немолодой грузноватый полковник. Семеновна поит их горячим чаем со своими неподражаемыми пирогами, вполголоса ругая каких-то бунтовщиков… Сейчас все трое гостей дремлют, не раздеваясь, в буфетной. И Соль помнит, как седой полковник, чем-то неуловимо похожий на папу, церемонно целует маме руку и негромко говорит ей (он не хочет, чтобы Соль слышала, но у нее такой острый слух!):
– Княгиня, мы отсюда не уйдем. Пусть эта мразь только сунется. Ваша дочь спасла жизни… всем нам, и мы будем стоять на пороге вашего дома, как стояли в предместьях Варшавы…
Девочка Соль ждет. Она не боится. Боишься – это когда не знаешь, что произойдет. Она же каким-то чудом знает все. И потому совсем не пугается, когда на улице внезапно начинают сухо трещать выстрелы.
В буфетной вскакивают на ноги офицеры. Заохала, просыпаясь, нянюшка за стеной. А девочка Соль отбрасывает одеяло и бежит к окну. В детской не простое окно, а эркер; и виден весь Большой проспект…
Из дождливой тьмы возникают люди. В черных бушлатах, кургузых шинелях, вовсе в лохмотьях… У них в руках – винтовки. И они очумело палят во все стороны… “Не жалеют патронов”, – как сказал бы Зверобой.
