большинство алтайских икон – уральские. Есть еще один вариант, почему икона оказалась в реке: в 60-е годы двадцатого века начался кризис староверских общин, умирали последние носители веры, и когда священный предмет передать было некому, его, по обычаю, могли закопать в лесу, оставить на ветке дерева – или опустить в реку. Оставить на Божий промысел…
Найденная икона в Бийске лежала на этажерке, среди моих книжек-учебников, я иногда брал ее в руки, рассматривал… Ничего, разумеется, не понимая – просто как нечто из другого мира, необычное. Чтобы привесить ее на стену, хотя бы на гвоздик – и в голову никому прийти не могло. Зачем?.. Никто вокруг ничего не знал о Боге, о Христе, не знал молитв, никогда не крестился – вообще ничего такого не знал и понятия даже не имел. А что имел – забыл…
Появись икона на стене – насколько бы она не соответствовала всему вокруг – и в доме, и за стенами дома – даже и сказать нельзя. Мы все были, я бы так определил – естественные атеисты. Много лет спустя я прочитал слова Иоанна Златоуста, смысл которых таков: если бы все люди были идеальные, то и религия была бы не нужна. Но мы-то совсем не идеальные, и грех вокруг бурлил и кипел…
Чего стоило одно только беспробудное пьянство моего отчима – и многоэтажные маты! Да и не отчим он был мне, а так… Прибился к нам когда-то мужик: вначале было что-то вроде похожее на семейную жизнь, а потом он просто жил сам по себе. Так десять лет и прожил. В пьянке, матах и табачном дыму – до самой смерти. Впрочем, это отдельный сюжет… Можно вспомнить и какие-то проблески, отчего я сейчас иногда поминаю Валентина Алексеевича… Но отдельный, отдельный сюжет – тем более что он был не из староверов.
Лежала себе икона, лежала – и привлекла внимание одного моего приятеля, начинающего коллекционера.
– Да это и не икона – так, от створня часть, – определил он. – Ты мне ее продай, на обмен пойдет.
От створня часть – это часть створчатой иконы, значит; а на обмен – это он ее обменяет на что-нибудь для себя подходящее… Хотя наше семейство находилось даже не в бедности, а в глубокой, настоящей нищете, в каком-то люмпен-пролетарском положении, и каждый рубль для нас имел значение (а он предлагал целых десять рублей), я продавать отказался. Потом приятель приходил в мое отсутствие, пытался купить икону у матери – не купил… Не суждено было ей закончить свой путь в груде копеечных обменных предметов, переходящих из рук в руки.
Теперь стоит на полке в Петербурге, и смотрю я на нее с полным пониманием – давно уже. Хотя… Бывали такие времена – когда я только-только перебрался в Ленинград-Петербург… Не то что иконе – мне самому едва-едва находилось место – на полу, в чужом углу. Ей-богу, понятия не имею, как икона оказалась со мной в Ленинграде! Выражаясь по-ленински, я пребывал уже в архилюмпенском положении. Все свое ношу с собой – так сказать было нельзя. Все свое носил на себе. Однако икона тоже оказалась на берегах Невы… Да впрочем, какой там Невы! Обводного канала – грязно-мутного потока на краю исторической части города. Думаю, только икона и помогла преодолеть ад коммунальной жизни – жизни в коммунальной квартире, когда я не то что про икону – про самого себя-то едва помнил, заедаемый клопами и комарами, осаждаемый крысами – и страшными питерскими коммунальными алкашами. И на работе тоже был ад.
Икона где-то тихо ждала своего часа, когда я наконец возьму ее в руки, как в юности, рассмотрю – и поставлю уже на видное место…
Прошли годы, мое терпение вознаграждалось, волшебная жизненная шкатулка все более и более открывалась – в ней находилось и счастье обретения веры – и вот икона дождалась того часа, когда на нее люди помолились. Правда, сначала не я, а мои гости – православные люди из Америки, русские старообрядцы из штата Орегон – потомки тех староверов, которых двести лет назад икона хранила на их трудном пути в Горный Алтай, в поисках свободы, добра и справедливости…
Горный Алтай
Мои родные староверы почти все родом из Горного Алтая. Даже если они проживают, или происходят из Орегона, Бразилии, Китая – даже с Аляски – все равно их корни – в Горном Алтае! А самые близкие мои родные – конечно, из Бийска, где я и родился, и где с детства был окружен своими родными – староверами. Все корни которых – в Горном Алтае, и с той поры, как я начал что-то понимать, на всю жизнь усвоил: Верх-Уймон, Усть-Кокса, Кокса, Мульта, Катунь, Белуха и другие названия сел, рек, речек и гор – даже и не зная, что это такое и где находится.
Село Верхний Уймон с горы Верхушка. 2011 год.
Особенно часто упоминался Верхний Уймон – родное село матери и тетки – Татьяны Прокопьевны, тети Таси. Она мне была как вторая мать…
В конце 1950-х – начале 60-х годов, когда мне 8-10-12 лет, родственники мои были еще люди молодые. Молодые, но уже и не молоденькие – под 40, за сорок. Горный Алтай, где прошло детство и юность, они покинули уже давно, начиналась пора воспоминаний…
Верхний Уймон… И дедушка: Вахрамей Семенович Атаманов. Именно он упоминался в первую очередь, не мама даже – Марьяна Карпеевна, не отец – Прокопий Варфоломеевич, а дедушка – Вахрамей, по книжному – Варфоломей. Он был глава большого кержацкого семейства – полновластный хозяин дома, всего хозяйства, распорядитель всех житейских и жизненных дел. И все это значило одно: он сам – первый работник, не указчик, не приказчик, а работник. Кстати: кержаками, как я понимаю, сами себя уймонские староверы не называли – так их называли люди сторонние.
Работа… Работа с раннего утра – и до позднего вечера, по-другому и быть не могло. Представьте только себе – нет электричества, нет почти никакой техники, а любой продукт, любой товар нужно произвести, изготовить самому: хлеб, мясо, масло – одежду, телеги, доски – все, все, все!
– Ох, рученьки
