Иван Васильевич принял обычную для официальных приемов величавую позу и посмотрел в глаза Медведева суровым, пристальным взглядом, от которого обычно опускают взор придворные бояре, однако Медведев спокойно выдержал этот взгляд, а великий князь повнимательнее разглядел смуглое, продолговатое лицо, светлые, будто выгоревшие на солнце волосы, а в больших серых зрачках обнаружил почти детское любопытство, толику лукавства, но ни тени страха, волнения или притворного восхищения, которые так часто выражают глаза людей, удостоенных чести впервые предстать перед самим Государем-батюшкой…
— Мне говорили, что ты хорошо показал себя в Новгороде.
— Я только выполнял приказы, государь.
— И справился один с пятью изменниками в купеческом доме?
— Да, государь, только пятеро сопротивлялись. Остальные-сдались.
— «Только пятеро»?
— Бывало, государь, я стоял и против дюжины.
Хвастун. Мальчишка. Но ум живой и быстрый. Не робеет, за словом в карман не лезет. Может, как раз такой и нужен?
— Ты, верно, небогат?
— Добрый конь да этот меч — все мое состояние, государь.
Великий князь едва сдержал улыбку, разглядывая очень старый меч в потрепанных кожаных ножнах, стянутых почерневшими от времени овальными кольцами из дешевого серебра низкой пробы. Если еще и коню столько же лет…
— Должно быть, твой меч помнит времена моего прадеда, светлой памяти князя Дмитрия, прозванного Донским. Нынче никто уже таких не носит — уж больно тяжел. Не трудно тебе с ним?
— Нисколько, государь. Этот меч мой дед, кузнец, выковал сам. Он изобрел какой-то секрет. Лезвие до сих пор не притупилось. В Куликовской битве дед сразил им две дюжины татар. Умирая, он завещал меч отцу, а отец — мне. С этим мечом, государь, я спокойно выхожу против татарской сабли и турецкого ятагана, равно как против тевтонского меча или фряжской шпаги.
— Ну что ж, надеюсь, ты с честью сохранишь славу предков и умножишь их подвиги, не затупив столь чудесное лезвие…
Крики со двора отвлекли внимание великого князя, и он выглянул в окно.
Огромная толпа собралась внизу вокруг колокола, уже опутанного толстыми веревками — все возбужденно орали, размахивая руками, и наперебой давали друг другу советы, как лучше снять колокол с саней и поднять на высокую звонницу…
Ох уж эти советчики! — всегда-то они лучше всех знают, как надо, а лишь до дела дойдет… Нет, нет, не надо слушать ничьих советов, поступать надлежит, как сам решил, и уповать на милость Всевышнего… Только так…
Иван Васильевич повернулся к юноше:
— Однако от сего дня ты больше не служишь в моем войске.
Медведев удивленно вскинул брови и тотчас склонил голову, скрывая смущение.
— Чем я заслужил твою немилость, государь?
— Напротив, Василий, милость. И немалую. Ты хорошо показал себя в борьбе с моими новгородскими врагами, а я ценю верных, преданных слуг и забочусь о них. Посему решил я пожаловать тебя и всех потомков твоих дворянским званием, а поскольку ты сирота, беден и неимущ — дам тебе в кормление земли. Иван Юрьевич, принеси, что нужно.
Патрикеев бесшумно вышел, плотно притворив за собой дверь, а великий князь снова направился к окну и, мельком глянув на Медведева, с удовольствием заметил в его глазах сверкнувшую сквозь удивление искру радости, и это было хорошо, это успокаивало…
Он тщеславен, у него есть слабости, а стало быть, ему можно доверять, ибо больше всего на свете следует опасаться людей, которые не проявляют своих слабостей — значит, умеют очень хорошо скрывать их, а вместе с ними и еще что-нибудь, чего ты не знаешь и о чем не догадываешься, но что в самую неподходящую минуту может оказаться для тебя смертельно опасным.
Колокол уже висел на толстых веревках, слегка раскачиваясь, и сани медленно выезжали из-под него.
— Поди сюда, — не оборачиваясь, позвал великий князь. — Узнаешь?
— Это вечевой колокол Новгорода Великого, государь.
— Верно. Знак безвластия, раздоров и мятежа. Скольким смутам он был свидетель, сколько крови пролилось под его звон!.. Хотели новгородцы сами собой править — и что же? Издревле русский город чуть не отошел под власть литвинов, за Которыми стоит Польша, а издревле православный народ — под власть короля-католика! Я не мог допустить этого. Отныне вся новгородская земля — моя отчина, а Великое Московское княжество выросло вдвое — значит, стало вдвое сильнее! — и теперь вечевой колокол Господина Великого Новгорода будет наравне с другими бить здравицу в мою честь на моей кремлевской звоннице! Да, татары нас сильно ослабили… Потом вражда, усобицы, каждый за себя… Но уже мой прадед с твоим дедом показали на поле Куликовом совместную силу русских княжеств. А нам с тобой, Василий, равно как детям и внукам нашим, дело собирания земли продолжать надо. Надо, сынок, надо… Терпеливо, упорно и постепенно: шаг за шагом, село за селом, город за городом, княжество за княжеством — курочка по зернышку клюет… А уж как соберем поболе… — Великий князь крепко сжал кулак, будто хотел нанести сокрушительный удар невидимому противнику, и, не договорив, застыл на секунду, глядя поверх золотых маковок кремлёвских церквей куда-то в ему одному ведомую даль, потом медленно разжал пальцы, погладил переносицу и, казалось, решил переменить тему: — После покорения Новгорода нам некого опасаться с севера и востока, а благодаря таким людям, как твой покойный отец, мы крепки на юге.
Он помолчал, потом тихо, но выразительно добавил:
— Теперь нам нужен Запад.
Брови Медведева едва заметно дрогнули, и тут великий князь, резко повернувшись, стал горячо и быстро задавать ему вопросы — один за другим, — почти не дожидаясь и не слушая ответов.
— Скажи, Василий, ты знаешь, какие земли составляют основную часть Великого Литовского княжества?
— Русские, государь.
— А язык, который считается в том княжестве державным и коим говорит три четверти его жителей — какой это язык, Василий?
— Русский, государь.
— А может, ты мне скажешь, какую веру исповедует большинство подданных этого княжества?
— Православную, государь.
— Верно, Василий, все верно… Вот я Божьей милостью именуюсь: Великий князь Московский и Русский. А помнишь, как звучит полный титул короля Казимира IV?
— Да, государь. Король польский, великий князь Литовский и русский.
— Вот видишь, Василий, — «и русский».
В голосе великого князя прозвучала глубокая и, казалось, искренняя горечь. Теперь он заговорил медленно и печально, будто на похоронах;
