Как имиджмейкер создавал канцлера
Фельдмаршал встает из-за стола, и маленький человек в рединготе приносит, как того требует обычай, торжественную присягу: «Я клянусь, с Божьей помощью, служить Германии и вашему превосходительству!» А потом, глядя прямо в глаза президенту рейха, добавляет, отчеканивая слова: «Как я служил вам, когда был солдатом».
Папен со скучающим видом достает из жилетного кармана часы; на его взгляд, истинный солдат — это Рем, а Гитлер таковым только притворяется. Однако Гитлер ему нужен, чтобы разделаться с Ремом. Через несколько секунд бывший австрийский подданный без определенных занятий, сорока трех лет от роду, поспешно произведенный в немцы в Брауншвейге, где абсолютными хозяевами являются нацисты, выигрывает первую в своей жизни крупную баталию. Фюрер просит разрешения удалиться и спускается по ступеням крыльца, предварительно склонившись перед фельдмаршалом в глубоком поклоне. Он садится в свою первую должностную машину — черный открытый «Мерседес». Это апофеоз бывшего банкетного оратора, которого сейчас приветствуют солдаты рейхсвера. Машина проезжает несколько метров по Вильгельмштрассе и останавливается, потому что улица блокирована толпой, в громких криках выплескивающей свой энтузиазм. Новый рейхсканцлер, все еще в рединготе и цилиндре (выдержанных в стиле «не привлекать к себе излишнего внимания», как выразился один наблюдатель из Французского посольства), стоя приветствует горожан выброшенной вперед рукой. Люди один за другим неуверенно повторяют этот жест. Многие берлинцы, собравшиеся здесь, все еще считают себя социалистами или либералами и впервые в жизни пытаются воспроизвести гитлеровское приветствие. Проходит достаточно много времени, прежде чем «Мерседесу» удается преодолеть 100 метров, которые отделяют здание президентской канцелярии от «Кайзерхофа». Нацистские главари, бледные от возбуждения или беспокойства, ждут у дверей отеля. Рем наблюдал всю сцену в бинокль. Он прекрасно знал, что если первое лицо в партии потерпит неудачу, то именно ему, Рему, придется смертельно рисковать, вводя в игру свои войска и провоцируя гражданскую войну. Он спешит первым поздравить нового главу правительства. Крики радости перекрывают жужжание кинокамер. Адольф Гитлер наконец толкает входную дверь и входит в вестибюль отеля. Его глаза, как расскажет потом Геббельс, полны слез, он не замечает своих товарищей, не произносит ни слова и поднимается к себе, словно галлюцинирующий, в сопровождении Рема, Геринга и шефа пропаганды Геббельса. К маленькой группе ближайших сподвижников фюрера присоединяется четвертый персонаж, фотограф Генрих Гофман. Это он вот уже много лет формирует образ «народного трибуна», при котором играет роль своего рода имиджмейкера. Гофман еще и «отец» некой Евы, долгое время разыгрывавшей из себя любовницу фюрера: Адольф должен казаться немецкому народу нормальным человеком, а он никогда не умел вести себя нормально, когда в его объятиях оказывалась хорошенькая девушка. Гофман найдет для него и вторую Еву, свою молоденькую привлекательную ассистентку с голубыми глазами, двадцатилетнюю Еву Браун, — фотограф сам вызовет ее по телефону вечером того же достопамятного дня. Из пяти человек, собравшихся в комнате, Гофман, пожалуй, доволен больше всех. У него в запасе около сотни клише, которые он до времени держит в тайне. Вот и сейчас он дает советы фюреру, учит его театральным позам, которые должны произвести впечатление на толпы немцев. Гитлер молча его выслушивает, пробует делать те движения и жесты, которые подсказывает ему его «импресарио». Но прежде всего, говорит Гофман, фюрер должен навсегда отказаться от редингота, носить отныне только военную форму и, при случае, плеть из кожи бегемота. Ну, здесь старик уже явно перегнул палку. Он, Гитлер, обойдется в своем маленьком театре и без Евы Гофман, и тем более без этой самой плети.
Эмоции, переживаемые на сцене
А между тем у этого страшного человека, способного подчинить себе и Берлин, и всю Германию, были два качества, которыми он прекрасно умел пользоваться, не прибегая к советам своего наставника. Он знал, что, по крайней мере вблизи, взгляд его очень светлых голубых глаз горит таким ярким, почти непереносимым огнем, что это делает его опасным гипнотизером. Этим присущим ему магнетизмом, унаследованным от матери, Клары Пёльцль, простой австрийской домработницы,[23] Гитлер воспользовался всего полчаса назад, чтобы подчинить своей воле победителя русских, национального героя времен Первой мировой войны, главу государства. Он не нуждается в уроках и для того, чтобы осознать силу своего голоса и своего слова, «этой проповеднической речи, которая воспламеняет толпы подобно факелу», как скажет потом Мартин Борман.[24] И добавит, что Гитлер умеет «полностью держать в своих руках всех тех, кто понимает немецкий. Этот голос, иногда мягкий, глубокий, теплый, по его желанию вдруг становится хриплым, неистовым, срывается в крик и в дикую истерию. Таким голосом обладают выдающиеся личности, которых Бог, следуя своим тайным планам, сделал медиумами, гуру, призванными изменить человеческую историю».[25]
Этот голос, этот взгляд еще в 1931 году толкнули на смерть девушку Гели Раубаль.[26] Были и другие представительницы прекрасного пола, совершившие самоубийство из-за любви к этому «сексуально-нейтральному» существу, вульгарному и смешному. Зато Гитлер, прозаический и примитивный «любовник», которого привлекают только женщины-«матери», подчиняющие его себе во всем, что касается половой жизни, испытывает своего рода псевдооргазмы на сцене, среди наэлектризованной толпы, которую он заставляет реветь от экстаза. Когда Гитлер спускается с трибуны — после нескольких часов транса, исступленных призывов к народу, в промежутках между которыми толпа скандирует его имя, — он ощущает себя, как скажет в 1945 году психиатр Ахилл Дельмас, «опустошенным, залитым потом, освобожденным в сексуальном и ментальном смыслах. После каждого такого выступления он направляется к своему автомобилю, потеряв несколько килограммов веса, и спешит домой, чтобы поскорее принять душ, сменить одежду».
Переполох в редакциях
Итак, фюрер приносит присягу в понедельник 30 января 1933 года, в 11.17. В 12.30 он все еще совещается с Ремом по поводу многолюдного парада CA, который должен состояться вечером того же дня. Необходимо «разубедить» фон Шлейхера в возможности успешной атаки, а фельдмаршалу помешать опомниться. 13 часов. Продавцы газет на Александерплац выкрикивают набранные красным и черным заголовки передовиц, содержащие новость, которая сегодня затмила все остальные: «Гитлер — рейхсканцлер». Норман Лодж, американский журналист, говорит себе: «Несомненно, крупные столичные газеты подготовили этот специальный выпуск — на всякий случай — заранее». Все разговоры о коммунистическом митинге вдруг, как по волшебству, прекратились. Еще один американец, работающий в радиокомпании Хёрста, не может сдержать радости. «Красные в 24 часа смотали удочки», — телеграфирует он в Америку. Потом отправляется в кабаре «Улица», в тупичке возле Кудамма, и пьянствует там до вечера. В агентствах печати царит лихорадочное возбуждение. Нансен, шведский репортер газеты «Дагенс нюхетер», работает в непосредственном контакте с «Берлинер цайтунг», будущей «Фёлькишер беобахтер», самой многотиражной газетой нацистского режима. Впрочем, сегодня все берлинские периодические издания побили абсолютный рекорд по быстроте распространения информации. С четырех часов утра, то есть за шесть часов до судьбоносного момента, Геббельс, помощник Гитлера, ответственный за пропаганду и прессу, обходил редакции и «тактично, но настойчиво» убеждал подготовить новость к печати еще до официального назначения нового канцлера.
Многие берлинцы остались дома, чтобы следить за ходом событий по радио. Фрау Липшуц, супруга еврейского банкира, проживающая в богатом квартале Груневальда, отмечает «эмфатический и декламаторский тон» сообщений в средствах массовой информации, но она боится коммунистов больше, чем Гитлера, и потому ощущает себя немецкой националисткой. Телевидение — это, по словам Гофмана, «абсолютное оружие» — спешно готовит специальные репортажи. Успехи берлинских телевизионщиков будут демонстрироваться в немецком павильоне на Всемирной выставке в Париже в 1937 году. Но и сейчас, 30 января 1933 года, сотни столичных фотографов и кинорепортеров работают не покладая рук. В «Доме Карла Либкпехта», штаб-квартире Коммунистической партии Германии, царит растерянность. Левая пресса, пережившая за последние несколько часов сокрушительный удар, перепечатывает старую статью о «едином фронте», подписанную Тельманом. Через 48 часов газеты партии, оппозиционной по отношению к нацистам, будут закрыты. Для них начинается время подпольного существования. Через десять дней отряды штурмовиков совершат налеты на радиостанции, и с этого момента свободно выражать свое мнение смогут только те, кто не бросает тени на нацистов. Некоторые социалисты — Лёбе, Штранпфер, Зольман и другие — чувствуют надвигающуюся на них опасность. Они собираются 30 января в пригородном ресторанчике, принадлежащем одному из активистов их партии, чтобы поспешно выработать совместный план действий. Другие, безвестные, попытаются «сохранить лицо» — и умрут в переполненных тюрьмах. Тысячи и тысячи людей будут уничтожены отрядами CA.
