Но так или иначе, дело двигалось. На ярмарках в Нижнем Новгороде с каждым годом отличался и укреплялся в доверии хозяина Ванюшка Сытин. Он был деловит, старателен и безупречен. Хозяин назначил ему «цену» – пять рублей в месяц, и должность не мальчика, а помощника заведующего ярмарочной лавкой, которому доверено товару на несколько тысяч рублей.
В бойкие ярмарочные дни в Нижнем Новгороде надумал Сытин, впервые в торговом деле, доверять продажу картин и лубочных книжек посторонним людям на комиссионных началах, однако на небольшую сумму.
Из всех московских книжных торговцев и в Москве, и на ярмарках выделялся издатель-лубочник Морозов. Не в пример Шарапову и другим, Морозов обогащался очень быстро. К его бойкой торговле стал присматриваться Сытин, особенно с тех пор, как узнал Морозова поближе и услышал, с чего и как он стал богатеть. А начал ни с чего, вот это-то и поразило Ванюшку.
Пришел тот Морозов в Москву из Тверской, соседней губернии, в лаптях, двугривенный в кармане. Сколотил ящик, купил луку зеленого. Ящик на лямке через плечо, ходит Морозов с утра пораньше по дворам и кричит:
– А вот кому луку, зеленого луку!..
Стал, также с лотка, торговать колбасой. Потом придумал и сам сделал машинку: сообразил, как можно из железных листов пуговицы с четырьмя дырками «чеканить». А это помогло ему обзавестись ручным станком для печатания лубочных картин.
И научился Морозов читать и вместо крестика подписывать полностью свою фамилию.
В Крымскую войну пятьдесят четвертого года он поднажился на военных лубочных картинах и приступил к печатанию книжек. Прошло еще двадцать лет, он обзавелся литографией и книжной лавкой. Печатал «Оракулы», сказки, «Жития святых», божественные и другие картинки. И мало кто был удивлен, когда у Морозова появился в Москве собственный большой каменный дом…
Пример Морозова для многих был заразителен, особенно для тех, кто занимался книжной торговлей.
Старик Шарапов подозрительно поглядывал за приказчиками и в меховой и в книжной лавке. Ему казалось, что его обманывают и обворовывают. Приказчики «шикарничают», не по жалованию живут. Мамзели к ним похаживают, в длинных перчатках, с зонтиками, и на извозчиках они с ними куда-то катаются. Не раз Петр Николаевич спрашивал Сытина, не примечает ли он за Гаврюхой Полуяновым «баловства», не тянет ли он из кассы?
– Нет, не примечал я этого, Петр Николаевич, сам не трону и ему, если увижу, не позволю… Меня оба приказчика остерегаются, оттого что я живу у вас как свой, на всем готовеньком.
– Это верно. А не примечал ли Афонька?
– Не знаю. Приласкайте и спросите его.
Да, надо было Афоньку приласкать. Хотел хозяин Афоньке к его именинам подарок выдать, да Афонька не знал, когда он родился и когда именинник: в году бывает по календарю одиннадцать святых Афанасиев, поди знай, который из них Афонькин покровитель.
Тогда Шарапов, как бы за добрую службу, преподнес ему на Новый год валенки, ластиковую рубаху, штаны в полоску и шапку-ушанку.
– Вот тебе, Афоня, да не имей на меня зла. Отлупил я тебя тогда тебе же на пользу, чтоб на том свете бесы за воровство над тобой не измывались.
Афонька знает порядок. За подарок в ноги поклонился:
– Спасибо, Петр Николаевич.
– На вот тебе еще полтину на орехи! – И, погладив Афоню по белокурым причесанным волосам, сказал: – Никогда не бери самовольно чужого, если надо – попроси.
– Да я, Петр Николаевич, с тех пор ни пылиночки не брал и не возьму. Мне и теперь стыдно в баню ходить, рубцы сзади крест-накрест, как припечатаны.
– А не примечал ли ты, Афоня, который из моих приказчиков поворовывает? Скажи, я тебя в обиду не дам.
Афонька помялся, помялся и говорит с готовностью услужить хозяину:
– Ванюшка, этот не возьмет никогда, про старшего Василия Никитича не знаю, а за Гаврилой три разочка примечал, как он себе за голенище из кассы сколько-то прятал…
– За голенище?! Надо накрыть шельмеца! Ай-ай! Мошенник. Так я и знал, так и знал…
Уговорил Шарапов задобренного Афоньку стать соглядатаем за приказчиками, наградные пообещал.
И Афонька ему услужил: недолго ждать пришлось. Выследил за Гаврюхой грешок. Хозяину на ушко:
– Перед сдачей вам кассы Гаврила две красненьких бумажки в левый сапог сунул…
– Зови околоточного. Да в понятые нашего художника сверху крикни…
Когда все собрались, Гаврила не сразу понял, что дело его касается.
– Господа, я вас пригласил по важному делу, – дрогнувшим голосом заговорил хозяин. – Давно я примечаю, что у меня в торговле концы с концами не всегда сходятся. Сегодня прошу вашего присутствия при обыске. Ну, сударь мой, – обратился к Гавриле Шарапов, – говори, где ты свои карманные деньги хранишь?
– В кошельке, вот, пожалуйте, и сейчас там есть мелочишка…
– Хорошо-с. А часики золотые на какие деньги приобрел?
– В лотерею выиграл…
– В завирею!.. – крикнул Шарапов. – Снимай левый сапог, сейчас же снимай! Оба снимай!.. То-то вот! Видите, судари мои, двадцать рубликов! За один день! Что это такое? Судите сами… Ну, Гаврюха, судить я тебя не стану. Но чтоб твоя нога близко у Ильинских ворот не ступала. Всем скажу, не бывать тебе более нигде в приказчиках. А художника нашего поряжу сделать с тебя картинку, как ты хозяина обворовывал!.. Пусть знают люди добрые. Тиснением отпечатаем, да и раскрасим, так и знай! Отодрать тебя розгами на площади торговой стоило бы, да жаль, что теперь этого закона нет…
Ушел от Шарапова Гаврюха Полуянов подобру-поздорову. В приказчики ни к кому не нанялся, а открыл свою лавчонку и торговал «щепетильным» товаром: красильным порошком, иглами, нитками, крестиками нательными, брал у кого-то и книжечки для перепродажи. Одним словом, стал он сам своего дела хозяином. Но в торговом мире не прославился Гаврюха. Шарапов сдержал свое слово и с дозволения цензуры выпустил в своей серии гравированную картинку: о том, как приказчик обворовывал хозяина книжной лавки. И хотя по имени и фамилии вора не назвал, однако художник постарался некоторое сходство с Гаврюхой сделать.
Для неграмотных картинка выразительна и понятна, а для грамотеев под изображением длинный раешник о том, как «приказчик хозяину угождает, рубли за сапог пихает, сатана ему помогает, побольше украсть заставляет. Приказчик денег наворовал, сам торговал, товару накупил и свою лавку открыл».
Ниже крупным шрифтом в три столбца зарифмованная, складно сказанная сказка про вора-приказчика завершается таким назиданием:
Вор долго проживет,Да добра не наживет,Пойдет топиться.Аль на чердак давиться.На эту картинку смотрите,Себя берегите,Деньги не воруйте,Нет их – не горюйте.Сами добывайте,Честно промышляйте.Копейка трудовая прочнейЧужих тысяч верней.С ней честь не страдаетИ совесть не попрекает…
Несколько тысяч экземпляров тиснул Шарапов этого лубка, отправил в подмосковную артель в раскраску и пустил в продажу, торжествуя свое отмщение Гаврюхе Полуянову. И хотя лубок, как и всегда, был не очень глубок, картина с присовокуплением назидательного раешника бойко расходилась.
С этого времени, как только Шарапов избавился от неугодного приказчика, Ванюшка Сытин занял за прилавком его место, и рослый, восемнадцатилетний, смышленый в книжной торговле парень стал величаться Иваном Дмитриевичем, и только сам хозяин называл его неизменно Ванюшкой.
– Трудись, Ванюшка, можно тебе и без жалования. Ты настырный, старательный. Тебе я доверяю дело. А на расходы бери себе сколько надобно. Я ведь бездетный. Придет время мне помирать, я тебе духовное завещание подпишу. Такому не жалко, у тебя, вижу, парень, дело из рук вон не вывалится. Орудуй…
Служил Шарапову Иван Дмитриевич и не чувствовал себя наемником, а был у него как родной да самый близкий.
Строгость в распорядках Шарапова была необыкновенная: не разгуляешься, не выпьешь и в театр не сходишь; в церковь – пожалуйста, да и то с выбором, лучше всего туда, где староверы службу без попов справляют. Такого уж испокон направления мысли у хозяина. Сытин ему не перечил и всегда просил прощения, если случалось без спросу куда-либо отлучался. Теперь у него появились деньжонки, он мог бы с приказчиками-книжниками и в трактир заглянуть, и рюмашечку пропустить, но и сам не очень-то тяготел к этому, да и побаивался, как бы отношения с хозяином не испортить. В эту пору Сытин приоделся, стал настоящим москвичом, научился с покупателями обходиться и добрым словом и тоном вежливым. Не забывал он и о своей семье, проживавшей в Галиче, деньги посылал. Да и как не посылать? Отец и мать стареют, братишка Сергей учится, сестер отец поторапливается замуж сбыть, как бы в девках не засиделись. На всё деньги надо. Понимал это Иван Дмитриевич и не скупился.
Благодарные и довольные родители отвечали ему ласковыми письмами и устилали путь его родительскими благословениями. Как они жили в те дни в Галиче – об этом узнаём мы из отцовского письма, в котором, сбиваясь на «вы» и на «ты», Дмитрий Сытин писал своему сыну в Москву:
