и вручил генерал-губернатору Сумарокову запечатанный пакет. Тот вскрыл его, поднес к глазам.
— Помилование!.. Помилование!.. — говорили вокруг Турчанинова, женщины крестились. У столбов суетливо отвязывали приговоренных.
Вновь появившийся на помосте с бумагой в руках аудитор выкрикивал новый приговор:
— «Его величество... вместо смертной казни... лишив всех прав состояния... сослать в каторжную работу... без срока...»
— Уж какие, кажись, злодеи, а все-таки помиловал батюшка! — с умиленьем говорил купец, плотней запахивая шубу.
Подьячий, переминаясь с ноги на ногу и дуя в кулаки, поддержал:
— Воистину — благ и человеколюбец.
На глазах зрителей принесли и с грохотом бросили на помост груду кандалов. Два кузнеца принялись заклепывать их на ногах осужденных — в морозном воздухе отчетливо раздавались удары молотков по железу.
Потом одетых в тулупы, неловко ступающих, скованных людей усадили в черные кареты и увезли вместе с жандармами. Народ стал расходиться.
Долгое время шли они молча, Турчанинов и Григорьев.
— А ведь и я должен был находиться там. Среди них, — глухо проговорил наконец Григорьев, оглянувшись, нет ли кого поблизости. — Просто чудом спасся. — Все еще был он бледен, осунулся, точно после болезни.
— Просто шпион не успел тебя заметить, — сказал Турчанинов.
Сразу после венгерского похода, едва он вернулся в Петербург, встретились они с Григорьевым на Невском. Зашли в ресторацию вспрыснуть встречу, и тут, за бутылкой «аи», озираясь по сторонам, Евгений шепотом поведал ему о тайном кружке чиновника Буташевича-Петрашевского, куда он вступил и даже побывал на одном из собраний. Вскоре после того члены кружка были арестованы...
— И все это только за то, — сказал Турчанинов, — что люди собирались и читали Фурье, Сен-Симона, Кабе. Письмо Белинского к Гоголю...
— Жестокая, отвратительная фарса! — с отвращением произнес Григорьев. — Но зачем нужно было подвергать людей утонченной инквизиции? Недостаточно сибирской каторги?
— Ты слышал, что говорили вокруг нас? — спросил Турчанинов. — Видел, как смотрели на казнь? Точно в балаган пришли.
— Слышал.
— А ведь Петрашевский и его товарищи боролись за народ, за его свободу и счастье. Готовы были жизнь отдать за этих людей — и едва не отдали... А ради чего?
— Толпа, Иван, со времен древнего Рима любит зрелища, — сказал Евгений. — Хлеба и зрелищ.
И тогда, помнится, он ответил:
— Это не толпа. Это народ... Да и вообще — что значит толпа?
Возами везли мимо них на рынки срубленные к рождеству елки. Визжали обмерзлые полозья, в морозном воздухе тянуло смолистым запахом хвойного бора.
Было это три года назад.
ПОВЕСИТЬ, А НЕ ЗАПЛАТИТЬ!
У себя в холостой квартире на Литейном князь Кильдей-Девлетов устраивал товарищескую пирушку, справляя окончание академии. Гостей было человек пятнадцать — все гвардейцы-выпускники.
Лампы мутно просвечивали сквозь слоистую пелену табачного дыма. Некоторые из гостей еще сидели за столом перед недопитым бокалом. Полупустые бутылки с багровыми и серебряными головками, тарелки с остатками еды, влажные красные пятна на смятой скатерти... Но большинство, уже насытясь и отяжелев, перешли в кабинет с коврами на стенах и с медвежьей шкурой на полу; расселись в мягких креслах и на низких диванах, курили и продолжали начатый за столом шумный, бестолковый разговор, то и дело прерываемый взрывами смеха. Выпито было вдоволь.
Развалясь в кресле, расстегнув парадный мундир, в котором было ему жарко и томно, Турчанинов клубами пускал дым из длинного — до полу — хозяйского чубука, оправленного в янтарь. Секунд-майор изрядно выпил, перед глазами колыхался легкий, стеклянный туман, настроение было прекрасным и ко всему благожелательным. Добродушно щурясь, с чубуком в руке, водил он вокруг чуть-чуть замутившимся взором. Знакомые лица, теперь багровые, смеющиеся, по-домашнему расстегнутые мундиры с золотыми и серебряными эполетами — «ватрушками»... Свой народ, славные ребята. Жалко, что теперь, по окончании академии, разлетимся кто куда...
А вон и сам хозяин, князь Илья. Разрумянился, хмельной. В белой шелковой рубашке и красных чакчирах, развалился на тахте с гитарой в руках, лениво пощипывает тугие певучие струны. Ворот отстегнут, треугольником чернеет заросшая грудь, видна золотая цепочка от нательного крестика. Красавец, рубаха-парень!.. Над тахтой коричнево-красной расцветки текинский ковер, на узорах ковра — перекрещенные сабли и пистолеты...
Время от времени князь Илья отдавал приказания лакеям:
— Тимошка, еще шампанского!.. Петрушка, раскури барину трубку!..
И низенький старичок камердинер Тимошка, в опрятном сюртучке, проворно семеня, приносил и раскупоривал новые бутылки. Пробки стреляли в потолок, пенилось и шипело в бокалах веселое игристое вино. Мастерски разливал Тимошка — ни единой пролитой капли... Но почему, — подумалось внезапно Турчанинову, — почему седой, благообразный старик должен зваться Тимошкой?..
Все говорили разом, и каждый говорил свое. В общем шуме голосов вырывались клочки фраз:
— ...говорю тебе: Владимир с мечами и бантом...
— ...Tiens! Mais c’est epatant!..[1]
— ...нет, позвольте, господа, дворянская честь...
— ...у нее прелестные ножки!..
В углу, свесив на грудь голову с жидкими, зачесанными поперек лысины прядями, развалив колени, дремал в креслах плотный курносый павловец.
Кильдей-Девлетов взял на гитаре звучный аккорд и, подыгрывая себе, запел приятным сипловатым баритоном:
Не ис-ку-шай меня
без ну-ужды
Развра-атом неж-ности твое-ей...
— Слушайте, князь. Говорят, вы как-то интересно получили полк. Какая-то необычайная история, — надувая свекольно-румяные щеки и утираясь фуляровым платком, сказал дородный, добродушный, с мохнатыми бакенбардами, с густым черным ежиком, начинавшимся почти от бровей, полковник-преображенец.
— О, это замечательно! Я слышал! — воскликнул, крутя длинный ус, худой, пучеглазый улан.
Продолжая бренчать на гитаре, Кильдей-Девлетов кивнул.
— Рассказали бы, а? — не отставал преображенец.
— Расскажите, — послышались голоса. — Просим, князь.
Рванув напоследок струны, князь Илья отбросил на тахту загудевшую гитару, закинул руки за голову, потянулся сильным, коренастым телом.
— Ну что ж, господа, расскажу, если желаете. История действительно презабавная. — Хохотнул, вспомнив, под черными закрученными усами блеснули зубы. — Итак, стояли мы во время венгерского похода в одном паршивом местечке. Надо вам сказать, командовал я тогда эскадроном. Как-то собрались у меня командир полка и бригадный генерал, сели перекинуться в картишки. Сметали две талии,
