— Каттина, — он тихонько тронул ее за плечо, — мы в Венеции.
Женщина вздрогнула, пробудилась и Мариэтта, которая тут же уселась и спросонья не понимала, где она и что с ней. Затем кулачками протерла глаза и с интересом огляделась по сторонам: солнце клонилось к закату, его свет золотил стены восхитительных зданий, и ей почудилось, что и сам город плывет по реке, наполненной жидким золотом.
— Ой, это просто сказочное место, — в изумлении и восхищении воскликнула она, на минуту позабыв, зачем она сюда приехала. И тут же вспомни и, вскрикнула и снова бросилась к матери, обвив ей шею тонкими руками.
Каттина успокаивающе потрепала ее по спине и вопросительно посмотрела на Изеппо.
— Это что, Оспедале?
Он покачал головой.
— Нет, это таможня. До Оспедале нас довезет гондола, я уже договорился, она ждет нас.
Изеппо легко взял ее на руки и перенес на набережную. Остававшийся на борту Джованни попрощался с Мариэттой, перед тем как та последовала за матерью. Затем Изеппо вместе с гондольером усадили Каттину в гондолу, рядом примостилась Мариэтта, и Изеппо дал команду. Легкая, причудливой формы лодка отчалила от набережной, направляясь к каналу, похожему на широкую набережную Рива дельи Скьявони, которая отходила влево от Дворца дожей.
Уткнувшаяся в грудь матери Мариэтта, само собою, ничего не видела и понятия не имела, куда они ехали, и сидела так, пока Изеппо громким голосом не возвестил:
— Вот это и есть Оспедале делла Пиете.
Она с трудом подняла голову, осмотрелась и увидела большой особняк — очень красивое здание с гладким, лишенным украшений фасадом, окна которого закрывали внутренние ставни.
— Какой дом! — невольно вырвалось у нее. Богато украшенный главный вход выходил на набережную, расположенный в глубине въезд закрывали литые чугунные ворота.
К востоку от здания тянулся узкий канальчик, а в западном направлении к нему примыкала внушительных размеров церковь. Изеппо назвал и имя этой церкви.
— Это церковь Скорбящей Божьей Матери, одно из мест, где хор и оркестр школы дают свои концерты.
Каттина с потаенной гордостью прошептала дочери:
— Там и ты когда-нибудь будешь выступать.
Мариэтта еще крепче прижалась к матери, и Каттина погладила девочку по ее золотистым волосам. Их гондола приближалась к Рива дельи Скьявони, и в свете единственного фонаря, освещавшего главный вход, Каттина увидела небольшое отверстие — наверняка, через него начали свой путь не один десяток подкидышей. Внезапно ее охватила волна мучительного сомнения, и она вся похолодела. Впервые ей стало по-настоящему страшно: ее дочь могут просто не принять, ведь сюда брали в первую очередь малышей, а не детей постарше, которые уже сами могли заработать себе на пропитание. Когда гондола свернула под каким-то из мостов в боковой канал, Каттина поняла, что и у выхода школы к воде тоже имелось такое же отверстие в воротах. Гондола замерла у ступеней.
Изеппо приказал Мариэтте сойти первой, и она дважды протягивала руку к железной ручке колокольчика и два раза боязливо отдергивала ее, но на третий раз все же сумела пересилить себя и позвонила. Она помогала обоим мужчинам ссадить Каттину, которую покидали силы, у нее страшно дрожали колени, она чувствовала, что вот-вот рухнет. Дверь вскоре отворилась, и они увидели одетую в белое монахиню со свечой в руке.
— Что вам угодно? — настороженно спросила она.
Каттина судорожно схватилась за разделявшие их железные прутья, чувствуя, что настает ее последняя минута. Она хотела что-то сказать, но язык Поныне не повиновался ей, из уст вырвался лишь нечленораздельный вопль отчаяния, потом она из последних сил вскрикнула.
— Ради всего на свете, приютите моего ребенка! — после чего стала медленно падать.
При виде этого Мариэтта испуганно закричала и, если бы не подоспевший Изеппо, ее мать неминуемо бы свалилась в черную воду канала.
О том, что было потом, у Мариэтты остались лишь отрывочные воспоминания. Она смутно помнила, что Изеппо отнес ее мать в здание. Вокруг откуда-то появилось множество незнакомых людей, из-за причудливых переплетений решетки на миг показались лица девочек и тут же исчезли.
Каттину уложила в постель какая-то монахиня. Последние ритуалы пообещал взять на себя пастор из церкви Скорбящей Божьей матери. Мариэтта сидела подле матери, вцепившись в руку и прильнув к холодной коже губами, не в состоянии больше плакать. Изеппо, которому монахини позволили остаться с девочкой, разбудил ее по молчаливому кивку одной из них уже на рассвете, в последние минуты. Каттина, не проронившая за все это время ни слова, открыла глаза и, взглянув на дочь, едва заметно улыбнулась. Кроме Мариэтты, эту улыбку никто не смог бы заметить. Все было кончено.
Изеппо оставил Мариэтту старшей настоятельнице, сестре Сильвии, и та записала все сведения, касавшиеся девочки, чтобы предоставить их директору школы. Он выразил желание забрать Мариэтту и отвести ее к себе — жена была бы только рада, пытался убедить он, и даже уже повел ее к выходу, но монахини остановили его. Ему было отказано и тогда, когда он стал уверять, что через месяц-другой он снова непременно привезет ее сюда. На плечо Мариэтты легла властная рука сестры Сильвии.
— Теперь этот ребенок под нашей опекой, синьор. Мы не можем пойти против воли ее покойной матери. Это пользующийся доброй славой дом призрения.
И Изеппо ничего не оставалось, как уйти. Перед ним открылись двери, впустив в мрачный вестибюль яркий солнечный свет только что наступившего дня. Он, переступив порог, обернулся и еще раз окинул взглядом стоявшую в окружении чопорных монахинь Мариэтту. У несчастной, неприкаянной девочки руки повисли, как плети, темно-рыжие волосы в беспорядке свисали вдоль заплаканного личика, и тускло-коричневое крестьянское одеяние резко контрастировало с безупречными, белоснежными одеяниями монахинь.
— Я приеду к тебе повидаться, Мариэтта, — пообещал он.
— Никаких внезапных приездов и посещений. Все встречи лишь по предварительной договоренности, — отрезала монахиня, сделав знак привратнику запереть за ним двери.
Мариэтта не ответила. От горя, постигшего ее, она не могла говорить.
ГЛАВА 2
Три года, проведенные Мариэттой в Оспедале, превратили ее прежнюю жизнь в череду мучительных воспоминаний. Это состояние вряд ли называлось обретением равновесия, как и рано было говорить о том, что она освоилась в школе, хотя радость от пения и вокальных занятий придали ей уверенность, будто ей открылась какая-то неведомая другим тайна. Она часто делилась сокровенными мыслями с другой ученицей, своей подружкой Эленой Паччини. Так было и на этот раз, когда утром им предстояло прослушивание у маэстро ди Коро — хормейстера школы, решавшего, быть им в первом хоре школы или нет. До этого они обе числились во втором, а это значило, что петь им дозволялось лишь за решетками во время службы в расположенной тут же, на территории школы, церкви Скорбящей Божьей матери, в то время как первый выступал в Базилике, в огромном, величественном сооружении, куда на службу появлялся сам дож Венеции, или же в соборе.
