благодетель, – поспешно прибавил хозяин, – вы знаете, кого как принимать.
Старик не мог не рассмеяться снова и уже карета откатилась на несколько шагов, а голос его ещё был слышен, но потом вдруг как ножом отрезало. Президент впал в глубокую задумчивость.
Хозяин, потирая чёрные волосы, медленно вернулся к своим гостям, которые, избавившись от старика, с новым запалом бросились к игре и рюмкам.
Окончание этого памятного вечера было подобно всем другим в этом роде. Некоторые повеселели, несколько проигралось, у одного или двух заболела голова, много вышло кислых, несколько поющих, а адвокат, избавившись от последнего около часа-двух пополуночи, когда слуга убирал разбитые рюмки и стирал пролитый токай, упал, уставший, в кресло, вытирая с лица пот.
Постепенно погасили свет, расставили стульчики, слуги разошлись. Адвокат, который быстро переоделся, сидел ещё, задумчивый, в кресле. Мы не смеем и не можем отгадать его мыслей, но, делая вывод из внешних признаков, стоит думать, что они были тяжёлые, запутанные, разного рода и характера. Поскольку лицо Шкалмерского то горело, точно тонул в прекрасных мечтах, то заволакивалось и затмевалось тучами. Грудь дышала широко и тяжело, потом, как бы стиснутая, втягивала воздух. Вставал, прохаживался, задумывался, садился и, очевидно, забыл о часе, месте и поздней ночи. Три часа пробило на каких-то башенных часах, когда медленно заскрипела дверь спального покоя. Адвокат повернул голову с выражением нетерпения и неудовольствия, губы его сжались, брови нахмурились.
В спальне слышалась медленная, робкая походка, словно человека, который колебался, можно ли ему выйти.
Шкалмерский, повернув голову к двери, ждал, его дрожащие руки дёргали шнурки шлафрока.
При свете лампы, оставленной в салоне, в двери показалась фигура немолодой женщины с бледным, худым лицом, в одежде почти бедной.
На голове она имела белый чепец с ободками… Она шла, тревожно оглядываясь…
– Ну и ну! – воскликнул приглушённым голосом адвокат. – А это наказание Божье. Ты, очевидно, хочешь меня погубить, я столько раз просил! Что люди подумают! Что подумают!
Старуха боязливо обратила на него умоляющий взор.
– Мой Яська, – сказала она, – разве мне уже никогда нельзя увидеть тебя, никогда с тобой поговорить, никогда!
В её голосе был почти плач; адвокат возмущался, приблизился тихими шагами и воскликнул спешно, гневно, нетерпеливо:
– Любит ли мать или не любит, тут нужно иметь разум. Как же можно меня компромитировать дома! А, упаси Боже, слуги догадаются, стоит им только разболтать, что ты моя мать, вся моя карьера, будущее, всё потеряно!
– Но, мой Ясенько, – плача, произнесла женщина, – разве не знаешь, что я всем пожертвовала для тебя, даже вторым ребёнком, от которого ты мне приказал отречься; я столько страдала, видит Бог. Разве мне на минуту нельзя тебя увидеть, порадоваться тобой?
– Ей-Богу, – сказал резко адвокат, – можно с ума сойти! Неужели ты этого не понимаешь. Эти мошенники подсмотрят, подслушают и догадаются. Я знаю, когда могу прийти, но ты не должна переступать этого порога без моего ведома. Как же ты этого не понимаешь!
– Разве я хотела бы тебя губить, мой Ясенько? – нежно отозвалась старушка, вытягивая к нему руки. – Я, что тебе – без исключения – пожертвовала всем. Однако же сижу здесь как служанка, лишь бы поглядеть на Ясенька. Не гневайся, мой золотой.
– Как тут не гневаться, – прервал адвокат колко. – Я работаю для того, чтобы забыли моё происхождение, я специально бросаю им пыль в глаза, ввожу в заблуждение, а тут одна неосторожность может всё испортить. Иди сразу в свой покой, очень прошу, я также иду с тобой. Нужно однажды решительно поговорить; я от этого постоянного страха голову теряю, так продолжаться не может. Прошу идти, потому что сюда ещё кто-нибудь из слуг может подойти.
Старая мать с покорностью ребёнка, который провинился, в молчании медленно потащилась через спальную комнату, столовую залу, прихожую в маленькую комнатку, в которой жила при кухне.
К счастью для адвоката и для бедной старушки, тихо уже было в доме, слуги спали и никто не мог подслушать доверительный разговор.
Комнатка матери совсем отличалась от роскошных салонов сына.
Была это комната бедной служанки, экономки, которую специально покорно поддерживали, чтобы её связь с хозяином не могла быть разгадана. В тесной комнатке едва было место для кровати, стола, пары стульев и сундука. Обшарпанная печь занимала один угол, разные хозяйские вещи – другой. На столе, над которым висела клетка с канарейкой, лежала старая книжка и очки, а рядом чётки.
Адвокат вошёл за дрожащей матерью и остановился, задумчивый, на пороге.
– Ты сама понимаешь, что дальше так жить нельзя; если до сих пор они не догадались, то не сегодня-завтра могут узнать правду, я в этом страхе не могу работать.
– Кто же догадается? Что за страх? – спросила, плача, мать. – Как ты, Ясенько, нетерпелив и немилосерден ко мне.
– Всё-таки я не отрекаюсь от матери, – воскликнул неприязненно адвокат, – помнить о ней буду, но тут жить вместе дольше… нет! Нет!
Старуха заломила руки.
– Смилуйся надо мной, – сказала она со слезами, – уж клянусь тебе, что не приду никогда, что буду ждать, как хочешь, что молчать буду, что не оглянусь, не предам ничем, но не выгоняй меня! Пусть я хоть твой голос услышу, хоть издалека тебя увижу, мой золотой Ясеньку, ты – моя гордость, моя жизнь, свет, всё… ты убил бы меня, потому что этого не пережила бы.
– Это так говорится, – по-прежнему гневно отпарировал Шкалмерский, – но это напрасно, рано или поздно это должно было наступить, а то секрет бы открылся, а я скажу тебе, что меня бы это перевернуло и погубило.
Мать молчала, рыдая с опущенной головой. Адвокат также замолчал на мгновение.
– До тех пор, пока я сам, – сказал он, – моего будущего не мог рассчитать, мог это терпеть, но сегодня мне представляется такой вид, такое счастье, такая надежда, что им без колебания нужно всё посвятить.
– Что такое? Что? – сквозь слёзы спросила мать.
– Не буду утаивать, – говорил адвокат, – ты, верно, слышала о президенте. Он обладатель огромных богатств, пан из панов, человек большого влияния в гражданстве. Имеет одну только дочку, панну, чрезвычайно образованную, которая отказала ни одному графу, а теперь я, я почти уверен, что пойдёт за меня.
Мать подняла глаза, вытирая их, взгляд её заискрился, губы почти склонялись к улыбке.
– Золотой Ясенько, – воскликнула она, – ну говори, говори мне всё, я пойму, я угадаю, говори мне, но всё, опиши её, как выглядит, любит ли тебя. Потому что, кто же моего Ясенько не полюбил бы!!
Она подняла вверх стиснутые ладони, но этот всплеск материнской любви не смягчил
