но много рукописей все-таки пропало». Больше Лиля таких оплошностей – давать деньги недотепе Хлебникову – не допускала.
Приходили на улицу Жуковского и экстравагантные сестры Синяковы: Зинаида, Надежда, Мария, Ксения (Оксана) и Вера, пусть и не все одновременно. Родом они происходили из Харькова и могли поспорить с Лилей за звание муз русского футуризма. Красоту свою Синяковы и не думали скрывать, а в кавалеры выбирали исключительно поэтов. Одна из них, Ксения, стала женой Асеева. Другими увлекались Хлебников, Пастернак и Маяковский (еще до Лили он поочередно пытался очаровать одну сестру за другой). С поэтами они и приходили к Брикам. Это к ним, к Синяковым, заодно с Асеевым обращалась Марина Цветаева перед смертью: «Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь – просто взять его в сыновья – и чтобы он учился… Любите как сына – заслуживает… Не бросайте!»
Радостной у Бриков вышла встреча Нового, 1916 года: «Квартирка у нас была крошечная, так что елку мы подвесили в угол под потолок („вверх ногами“). Украсили ее игральными картами, сделанными из бумаги, – Желтой кофтой, Облаком в штанах. Все мы были ряженые: Василий Каменский раскрасил себе один ус, нарисовал на щеке птичку и обшил пиджак пестрой набойкой. Маяковский обернул шею красным лоскутом, в руке деревянный, обшитый кумачом кастет. Брик в чалме, в узбекском халате, Шкловский в матроске („У меня грим был комический – я одет был матросом, и губы были намазаны, и приблизительно выглядел я любовником негритянок“, – писал он). У Виктора Ховина вместо рубашки была надета афиша „Очарованного странника“. Эльзе парикмахер соорудил на голове волосяную башню, а в самую верхушку этой башни мы воткнули высокое и тонкое перо, достающее до потолка. Я была в шотландской юбке, красные чулки, голые коленки и белый парик маркизы, а вместо лифа – цветастый русский платок. Остальные – чем чуднее, тем лучше! Чокались спиртом пополам с вишневым сиропом. Спирт достали из-под полы. Во время войны был сухой закон». Сухой закон называли тогда в шутку «полусухим», потому что спиртное можно было без труда достать на черном рынке у спекулянтов.
Маскарад удался на славу – смена масок и обличий стали лучшим развлечением Лили на всю оставшуюся жизнь. Персонажи сменялись, лишь Лиля под видом доброй феи сохраняла завидное постоянство, ее маска с годами потускнела, потому и краски пришлось добавлять самые яркие, кричащие. Более того, странным образом эти самые новогодние маскарады обратились в жуткое предзнаменование грядущей трагедии и расставание Лили с очередным ее «мужем».
Не только война, но и Февральская революция 1917 года прошли мимо салона Бриков. Лиля так и сказала Шкловскому: «Революция нас совершенно не касается, то, что происходит на улице, нас не касается». Станиславский на Февральскую революцию отреагировал с энтузиазмом, расценив ее как свободу: наконец-то русская интеллигенция будет определять судьбу страны…
И вот грянул октябрь 1917-го. Удивительно, как быстро они сориентировались. «Академию Ося прибрал к рукам», – хвастается Лиля в декабре 1917 года. Речь идет ни много ни мало об Академии художеств, на собрании в которой – Союза деятелей искусств – активно выступал Осип. Выступал-выступал и стал комиссаром в Академии художеств. Шкловский говорил: «Брик – комиссар Академии художеств и называет себя швейцаром революции, говорит, что он открывает ей дверь». Какое интересное перевоплощение: из швейцара в комиссара и обратно, а скорее всего, и то и другое в одном лице. Комиссар-меценат Осип тоже предлагал не церемониться со старым искусством: «Кто-то просит послать охрану в разрушаемую помещичью усадьбу: тоже-де памятник и тоже старина. И сейчас же О. Брик: – Помещики были богаты, от этого их усадьбы – памятники искусства. Помещики существуют давно, поэтому их искусство старо. Защищать памятники старины – защищать помещиков. Долой!»
Шкловский добавляет бытовых подробностей: «Брики все еще живут на улице Жуковского, 7, на той же лестнице, но у них большая квартира. Зимой в этой квартире очень холодно. Люди сидят в пальто, а Маяковский – без пальто, для поддержания бодрости. Ходит сюда Николай Пунин; раньше он работал в „Аполлоне“, сейчас футурист, рассказывающий преподавателям рисования о кубизме с академическим спокойствием. На столе пирог из орехов и моркови».
Критик Николай Пунин вместе с Бриком и Мейерхольдом трудился в редакции газеты «Искусство коммуны», в которой был главным редактором. Влиятельный был человек, это как раз тот случай, когда словом можно нанести вред куда больший, чем делом. Теперь уже не в салоне Лили, а на руководящей должности при новом режиме, прибрав к рукам управление культурой в качестве заведующего Петроградским отделом изобразительных искусств Наркомпроса, он призывал отказаться от старых форм («Взорвать, стереть их с лица земли»), взяв на вооружение футуризм. Чем проще, понятнее простому народу – тем лучше.
События по захвату власти в искусстве развивались в бешеном темпе. В своей газете (№ 4 за 1918 год) в статье «Футуризм – государственное искусство» Пунин провозгласил: «Мы, пожалуй, не отказались бы от того, чтобы нам позволили использовать государственную власть для проведения наших идей». Футуристы отождествляли себя с коммунистами, и от этого симбиоза родился «комфут», программа которого: «Подчинить советские культурно-просветительные органы руководству новой, теперь лишь вырабатываемой коммунистической идеологии» и «во всех культурных областях, и в искусстве также, решительно отбросить все демократические иллюзии, обильно покрывающие буржуазные пережитки и предрассудки».
И все же Пунин в большей степени остался в памяти того самого народа, об упрощении искусства для которого он так старался, как супруг Анны Ахматовой. «С Николаем Николаевичем Пуниным Ахматова познакомилась в двадцатых годах. Он был сражен Анной с бурбонским носом, хотя у него в это время был роман с Лилей Брик. Пунин очень хорошо сделал портрет Ахматовой. Пунин подчеркивал, что дал приют Ахматовой исключительно из уважения к ее поэзии», – пишет Эмма Герштейн. Ахматова Лилю не переносила, уже позже нарисовав ее портрет яркими мазками: «Лицо несвежее, волосы крашеные, и на истасканном лице – наглые глаза».
После революции Пунин устроился неплохо – комиссаром Русского музея и Эрмитажа. С этими должностями и связан его первый арест, нашедший отражение в дневнике Александра Бенуа в 1921 году: «3 августа. Арестован Пунин. Рассказывают, что к нему явились 12 человек и прямо потребовали, чтобы он вынул пакет, лежащий на такой-то полке в его несгораемом шкафу, а другой пакет нашли в ящике письменного стола. Его увели. Юрий предполагает, что это последствия его аферы на валюте с бриллиантами, которые он продавал вместе с московским Бриком. Может быть, последний его и выдал…»
