— Что?
— Из-за этого погибает ее содержимое. — Она нервно оглядывается по сторонам. — Вычеркивая комнату, ты вычеркиваешь все, что в ней содержится. Это необратимый процесс, превращающий все пространство в склеп. Чем больше комнат мы вынуждены вычеркнуть, тем больше информации мы теряем. Я и раньше видела обрушения, но таких масштабов — еще никогда. Почти пятая часть нашей ветви уже утеряна. — Она придвигается ближе. — Такими темпами мы рискуем потерять все.
Мое сердце уходит в пятки. Бен в этой ветви. Дедушка в этой ветви.
— А как же красные ярлыки? — спрашиваю я. — А Специальные коллекции?
— Полки с ограниченным доступом и полки членов Архива хранятся в тайниках в подвале. Эти отсеки гораздо безопаснее, и сейчас они еще держатся, но тем не менее…
Тут к ней подбегают еще три Библиотекаря, она говорит с ними и уже будто совсем забывает обо мне, но когда я собираюсь уходить, вдруг быстро ко мне поворачивается.
— Будьте осторожны, — шепчет она.
— Ты выглядишь очень усталой, — замечает Уэс, когда мы идем по Коридорам.
Я и чувствую себя не ахти. Бен и дедушка в нашей ветви, которая грозит вот-вот обрушиться, и в ней орудует неизвестный нарушитель. И все это — по моей вине. Я начала эти поиски. Я стала рыться в прошлом. Искала ответы. И задела одну из фишек домино…
— Мак. Поговори со мной.
Я смотрю на Уэсли. Мне не нравится ему врать. Когда я вру маме, папе или Линдси, ощущения совсем другие. Это простая, как апельсин, ложь, которая легко мне дается и ничего не значит. Но с Уэсли мне приходится отделять то, что я могу сказать, от того, что не могу, и под «не могу» подразумевается «не скажу», потому что я на самом деле могла бы это сделать. Я могла бы рассказать ему правду. Я сама пытаюсь убедить себя в этом. Если бы не приказ Роланда, я могла бы ему все рассказать. Даже про Оуэна. Повторяя себе это как заклинание, я сомневаюсь, что честна сейчас с самой собой.
— У меня нехорошее предчувствие, — говорю я. — Вот и все.
— Ой, я и понять не могу, с чего бы это. Дело даже не в том, что нас вызвали на разбирательство, или что наша ветвь вот-вот обрушится, или что на твоей территории происходят подозрительные вещи. — Он рассуждает здраво. — Если честно, Мак, после всего этого я бы здорово удивился, если бы твое предчувствие было хорошим. — Он оглядывается на двери Архива. — Что там творится?
Я пожимаю плечами:
— Ни малейшего понятия.
— Так давай выясним.
— Уэсли, если ты еще не понял, я пока не могу влезать в новые передряги.
— Должен признать, ни за что не поверил бы, что ты такая заядлая преступница, пока не убедился сам.
— Что тут скажешь? Я лучшая из худших. Пусть Библиотекари делают свое дело, а мы будем делать свое. Если только ты выдержишь еще один такой день.
Он улыбается, но уже не так жизнерадостно, как обычно.
— Потребуется нечто большее, чем заполненные Историями Коридоры, побег во Внешний мир, стеклянный столик и судебное разбирательство, чтобы избавиться от меня. Зайду за тобой в девять.
— Хорошо, в девять.
Уэс уходит по Коридорам к своему дому. Я смотрю ему вслед и устало закрываю глаза. Какой ужас, думаю я, и поцелуй, нежный, как дождевая капля, опускается на мою шею.
Я вздрагиваю, разворачиваюсь и прижимаю кого-то к стене. Тишина начинает заполнять меня, начиная с той руки, которой я держу его за горло. Оуэн кокетливо изгибает бровь.
— Привет, М.
— Это не очень удачная идея, — говорю я, — врасплох заставать других людей.
Я медленно ослабляю хватку.
Оуэн касается моих ладоней своими, затем проводит ими к моим плечам. За долю секунды я оказываюсь у стены, мои руки прижаты над головой. Теплота ласково овевает мою кожу, во мне разливается тишина.
— Если я правильно помню, — говорит он, — я именно так тебя и спас.
Я закусываю губу, а он целует меня в плечо, проводит губами по шее. Я ощущаю, как у меня внутри все клокочет.
— Меня необязательно было спасать, — шепчу я и чувствую, как он улыбается мне в плечо. Когда он прижимается ко мне слишком страстно, я вздрагиваю — отбитые ребра дают о себе знать.
— Что такое? — спрашивает он, задержав губы над моей щекой.
— Тяжелый день, — отговариваюсь я.
Он слегка отстраняется, но не перестает осыпать меня поцелуями, оставляя дорожку из них от моей скулы к уху. Его пальцы переплетаются с моими, и он крепко сжимает ладони. Тишина становится гипнотизирующей, властной. Она затмевает все мои мысли. Я хочу раствориться в ней. Исчезнуть.
— Что это был за парень? — шепчет он, не отрываясь от меня.
— Друг.
— Ага, — медленно говорит Оуэн.
— Нет, не «ага», — сердито говорю я, — а просто друг.
Друг по необходимости. С Уэсли мне слишком много терять. Но с Оуэном нет будущего, которого я боялась бы лишиться. Только бегство. Даже сквозь непроницаемую тишину в моей голове пробирается тень сомнения. Почему он спрашивает? Почему ему не все равно? Неужели это ревность мелькнула в его глазах? Простое любопытство? Или что-то другое? Для меня всегда было просто читать других людей, с ним это невозможно. Неужели так обычные люди общаются друг с другом: видят только лица, фасад, и ничего больше?
Он слишком хорошо меня чувствует, потому что тут же сворачивает разговоры про Уэсли и продолжает окутывать меня тишиной и сладкими поцелуями. Затем увлекает в свой темный закуток. Его прикосновения слишком нежны, слишком осторожны. Не обращая внимания на боль в ребрах, я с силой притягиваю его к себе. Целую его, растворяясь в тишине его прикосновений и наслаждаясь тем, что могу избавиться от ненужных мыслей, жарче прижимаясь к нему и целуя его более упоительно. Эта власть над ситуацией меня окрыляет.
— М-м-м, — стонет он, уткнувшись мне в шею. Я чувствую, как заливаюсь краской. Несмотря на всю необычность нашего общения, когда он смотрит на меня, когда прикасается, я ощущаю, что все до невозможности… естественно. Мальчик и девочка, смех и стрельба глазами, жаркий шепот и бабочки в животе. И я хочу этого, хочу до дрожи в коленях. Архивный лист скребется у меня в кармане, но я не обращаю внимания.
Я вытягиваюсь, и Оуэн нависает надо мной, улыбаясь. Мы уже так близко, что крадем друг у друга кислород. Тишина опьяняет меня, но мне все мало. В моей голове продолжают крутиться неприятные мыслишки, и я хочу избавиться от них. Хочу раствориться в тишине.
Запуская пальцы в шикарные волосы Оуэна, я притягиваю его к себе и думаю: может, для него это тоже бегство? Может, и он растворяется в прикосновениях, забывает о том, кто он и чего лишился?
Я вычеркиваю целые фрагменты своей жизни. Вычеркиваю все, кроме него. Я выдыхаю, прижатая его весом, все мое тело начинает расслабляться, таять под его руками. Я позволяю ему заполнить меня своей тишиной, затопить каждую клеточку моего тела, не нужную для того, чтобы целовать, слышать, улыбаться или испытывать желание. Это то, что мне нужно. Он — мой наркотик, мое обезболивающее. Боль, разъевшая меня до костей, наконец отступает. Не остается ничего, кроме чувства блаженного покоя.
И это прекрасно.
— Деда, почему ты куришь?
— Мы делаем вещи, которых не стоило бы делать, и вредим сами себе.
— А я — нет.
— Ты еще очень маленькая. Наступит и твой черед.
— Но я не понимаю. Зачем себе вредить?
— Для тебя пока нет в этом никакого смысла… Люди делают это для того, чтобы сбежать.
— Объясни.
— Я курю, чтобы сбежать от самого себя.
— От какой именно части?
— От каждой. Это вредно, и я это знаю, и все равно продолжаю так делать. И чтобы заниматься этим и иметь возможность получать удовольствие, я должен не думать об этом. Я могу думать об этом до и после, но пока я делаю это, вообще не думаю. И перестаю быть. Я не твой дед, и я не Энтони Бишоп. Я никто. Ничто. Только дым и покой. Если начну раздумывать о том, что делаю, я приду к выводу, что делаю что-то вредное и уже не смогу получить удовольствие. Поэтому я просто перестаю думать. Сейчас тебе понятнее?
— Нет. Действительно, вообще никакого смысла.
— Прошлой ночью я видел сон… — задумчиво говорит Оуэн, поигрывая кольцом Регины на ладони. — Хотя я не могу сказать точно, был это день или ночь.
Я полулежу у него на коленях, он одной рукой обнимает меня. Наши пальцы переплетены. Тишина покрывает меня, как простыня. Похоже на воду, только не так, как рассказывал Уэсли. Я не могу держаться на поверхности, сразу тону. Похоже на чувство покоя, но гораздо глубже. И сильнее.
— Я не знала, что Истории тоже видят сны, — не подумав, говорю я и пугаюсь, потому что это прозвучало слишком грубо. Я говорю об Историях как о неодушевленных предметах, не сознавая того, что на самом деле это не так.
