— Но рассуди сам: лишь только потому, что она не хочет полюбить тебя как жениха, или, точнее, как мужа, она непременно должна быть влюблена в кого-то другого? Хороша логика!
— Я знаю, что говорю!
— Зато я знаю тебя.
— Ты?
— Конечно! Разве ты не претендуешь на то, что знаешь меня лучше всех? Так что же удивительного, если и я думаю, что знаю тебя? Мы ведь знаем друг друга одинаково давно.
— Говорю тебе, что эта женщина сводит меня с ума, испытывает мое терпение. Она играет со мной! Если б с самого начала она сказала «нет» — ладно; но держать меня так, в неведении, говорить, что еще «видно будет», что она «подумает»… Чего тут думать?.. Кокетка!
— А может, она присматривается к тебе.
— Присматривается ко мне? Она? А что, скажи на милость, во мне такого, чтобы присматриваться? К чему она может присматриваться?
— Эх, Хоакин, Хоакин, зачем ты принижаешь себя и ее!.. Или ты полагаешь, что достаточно девушке на тебя взглянуть, послушать тебя да знать, что ты ее любишь, как уж и спешить с согласием?
— Я знаю, что всегда был ей неприятен…
— Зря, Хоакин, не надо так говорить…
— Эта женщина просто играет со мной! Неблагородно играть с таким человеком, как я, искренним, правдивым, открытым… Но если б ты знал, как она красива! И чем холоднее и презрительнее она держится, тем она красивее! Временами я даже не знаю, чего у меня в сердце больше: любви или ненависти! Хочешь, я тебя познакомлю с ней?..
— Конечно, если только…
— Хорошо, я познакомлю вас.
— И если она захочет…
— Захочет — чего?
— Я напишу ее портрет.
— Конечно, ей это будет очень приятно.
Вот и еще одну ночь Хоакин плохо спал, размышляя о том, что Авель Санчес, столь обаятельный — без всяких к тому стараний, избалованный всеобщим вниманием и любовью, будет писать портрет Елены…
Чем кончатся эти сеансы? Быть может, и Елена, подобно многим другим их общим знакомым и друзьям, предпочтет Авеля? Подумал он даже отказаться от этого знакомства, но поскольку слово было дано…
II
— Ну, как тебе понравилась моя кузина? — спросил Хоакин на следующий день после того, как знакомство состоялось и Авель предложил Елене написать ее портрет, на что она, зардевшись от удовольствия, ответила согласием.
— Хочешь, чтобы я сказал правду?
— Только правду, Авель! Если бы мы всегда говорили правду, одну только правду, на земле бы уже давно наступил рай.
— Да вдобавок еще — если б каждый говорил правду самому себе…
— Итак, выкладывай правду!
— Видишь ли, твоя кузина и будущая невеста, а может быть, и жена, Елена, кажется мне королевским павлином… павой… Ты понимаешь…
— Понимаю, Авель.
— Я не сумею тебе объяснить, мне проще выразить это кистью…
— И ты напишешь ее павой, или самкой королевского павлина, с крохотной головкой…
— Лучше модели не сыщешь! Просто великолепная! Какие глаза! Какой рот! Чувственный и в то же время плотно сжатый… Глаза, которые смотрят и словно не видят тебя… Какая шея! А этот бронзовый оттенок кожи! Если ты не обидишься…
— А на что я должен обижаться?
— Можно подумать, что в жилах ее течет индейская кровь. Да, да, есть в ней что-то от непокорной индианки или скорее дикого, неприрученного зверя, что-то от пантеры, в лучшем смысле этого слова. И в то же время вся она — сама бесстрастность.
— И еще какая!
— Так или иначе, но я надеюсь, милый, сделать для тебя прекрасный портрет.
— Почему же для меня? Для нее!
— Нет, портрет с нее, но предназначается он тебе.
— Ни в коем случае! Пусть ее портрет ей и принадлежит!
— Хорошо, пусть он принадлежит вам обоим. Кто знает… быть может, именно он вас соединит.
— Ладно, ладно! Видно, ты из портретиста хочешь переквалифицироваться…
— В кого угодно, Хоакин, хоть в сводника! Лишь бы ты перестал мучиться. Мне больно видеть тебя в таком состоянии.
Начались сеансы, которые сводили их всех троих вместе. Елена располагалась на помосте, величавая и надменная, словно богиня, склоняющаяся перед велением рока. Гордое и холодное лицо ее, казалось, излучало презрение.
— Можно мне разговаривать? — спросила она на первом же сеансе у Авеля.
— Да, конечно, прошу вас… И двигаться тоже можете; мне даже лучше, если вы будете двигаться и говорить, — оживает ваше лицо… Я ведь не фотографией занимаюсь, да и вообще, признаюсь, мне бы ужасно не хотелось писать статую…
И она принялась болтать, болтать без умолку. Но двигалась Елена мало, боясь потерять назначенную ей позу. О чем она болтала? Друзья затруднились бы сказать. Они буквально пожирали ее глазами, но слов не слышали.
А она все болтала и болтала, полагая, вероятно, что молчание может быть сочтено за отсутствие светскости. Но, болтая, она не упускала случая поддеть Хоакина.
— Везет ли тебе на пациентов, кузен? — спрашивала она его.
— А разве тебя это интересует?..
— Почему же я не могу поинтересоваться!.. Представь, например…
— Не представляю.
— Если ты можешь интересоваться моими делами, то почему же я не могу интересоваться твоими? Да и, кроме того, кто знает…
— Как понять это «кто знает»?
— Будет вам, — прервал их пикировку Авель, — только и знаете подкусывать друг друга.
— Между родственниками так и должно быть, — сказала Елена. — Да и к тому же, говорят, что так всегда начинается…
— Что начинается? — спросил Хоакин.
— Ты начал, тебе и знать, чем это должно кончиться.
— Будь уверена, что я сумею и кончить.
— Есть разные способы кончать, кузен.
— И разные — начинать.
— Бесспорно, Авель, а это словесное фехтование с кузеном не мешает вам работать?
— Нет, нет, напротив! Это, как вы его называете, фехтование придает вашему взгляду и вашим жестам больше живости. Но, впрочем…
Через два дня Елена и Авель говорили уже друг другу «ты» — так пожелал Хоакин, который на третий сеанс не пришел вообще.
— Посмотрим, посмотрим, как подвигается портрет, — сказала Елена, подходя к мольберту.
— Ну как, нравится?
— Сама не пойму, да и откуда мне знать — похожа я или нет?
— Как? У тебя нет зеркала? Ты никогда не гляделась в него?
— Да, но…
— Что значит «но»?
— Разве могу я судить…
— А тебе не кажется, что вот в этом зеркале ты довольно красива?
— Оказывается, ты еще и льстец!
— Хорошо, спросим у Хоакина.
— Только не упоминай о нем, прошу тебя. Он просто невыносим!
— А я как раз хотел поговорить о нем.
— В таком случае я ухожу!
— Нет, подожди и выслушай меня. Зачем ты заставляешь беднягу страдать?
— А, так ты еще и адвокатствуешь за него? Уж не плата ли это за портрет?
— Понимаешь, Елена, может быть, ты зря так играешь с кузеном. Конечно, в нем есть…
— Что-то на редкость тяжелое!
— Нет, он просто очень замкнут, немного высокомерен, резок, слишком поглощен своими переживаниями, но он хороший, безупречно честный, талантливый. Его ждет блестящее будущее, он любит тебя до безумия…
— А если, несмотря на все, я не люблю его?
— Тогда не нужно его обнадеживать.
— Да разве я его обнадеживаю? Мне уже надоело твердить ему, что он славный малый, но именно потому, что он славный малый, превосходный кузен, — и это я говорю серьезно, — я не желаю терпеть его в качестве поклонника и тем более — жениха.
— Но Хоакин утверждает…
— Если он утверждает что-либо другое, то он лжет, Авель. Ведь не могу же я запретить кузену разговаривать со мной? Вот свалился же этот «кузен» на мою голову!
— Не надо так, Елена!
— Все это до того опротивело мне…
— Хоакин подозревает — он просто убежден, — что раз ты его не любишь, значит, ты втайне влюблена в другого.
— Он тебе это сказал?
— Да, сказал.
Елена сердито поджала губы, смутилась и на мгновение замолчала.
— Да, он мне сказал, — повторил художник, не снимая правой руки с муштабеля, и пристально взглянул на Елену, словно желая разгадать тайные ее мысли.
— Ну, если он так твердо убежден, что я влюблена в кого-то, тогда…
— Тогда что?..
— Тогда я постараюсь оправдать его подозрения…
В тот вечер Авель уже не писал портрет. Из дома они вышли женихом и невестой.
III
Успех портрета, написанного Авелем, превзошел все ожидания. Перед стендом, где он был выставлен, всегда толпился народ. «Одним великим художником больше», — говорили в толпе. А Елена при всяком удобном случае норовила пройти мимо выставочного зала, чтобы послушать разговоры публики. Она прогуливалась по улицам города, словно ожившее изображение, словно произведение искусства, по волшебству вышедшее на прогулку. Разве не для этого она родилась?
