Много мелких выкручиваний, обманов и просто детского вранья лежит на совести прежней Динки; никто лучше ее не обводил вокруг пальца своих домашних и даже прозорливую Катю. Но ведь все это было другое. А Динка росла, и многое из ее испытанного оружия становилось уже смешным и ненужным, жизнь ставила перед Динкой задачи все труднее, все серьезнее; эти задачи требовали глубины и смелых решений, но еще ни разу, ни разу они не требовали от Динки такой жертвы.
Динка молча сидела за столом, бегло и рассеянно улыбалась Лене, не чувствуя и не замечая, что он давно следит за ней ревнивым и беспокойным взглядом. А время шло, тревога гнала Динку навстречу приближавшейся развязке. Встав из-за стола, она машинально бродила по дорожкам сада, не сводя глаз с проселочной дороги, на которой обычно появлялся велосипед Хохолка.
«Как я скажу ему? Как скажу?» – мучительно думала Динка, а в глубине террасы стоял Леня, и сердце его сжималось от боли и сомнения.
«Она любит его… Она мучается… и сама не понимает отчего. Она заблудилась между нами двумя… Будь проклят этот день, когда мы уехали с Волги… Я мог бы увезти ее куда-нибудь на плоту, спрятать на Утесе… Нет, все это мальчишество… Макака… любимая моя, как тяжко тебе…»
Леня решительно шагнул с крыльца и, проследив остановившийся взгляд Динки, увидел въезжающий с дороги велосипед.
– Макака! – сжимая холодную руку подруги, быстро сказал Леня. – Не говори ему ничего. Я пошутил, Макака… Слышишь меня?
– Слышу, – прошептала Динка, и губы ее дрогнули. – Я все понимаю, Леня… И ты не один, нас трое… Нас трое, – повторила она и, подняв три пальца, улыбнулась грустной, щемящей сердце улыбкой. – А должно быть двое! И из нас троих нельзя обмануть никого! – Она вскинула голову и выпрямилась, словно молодое деревце, стряхивающее с себя дождевые капли.
– Чего ты хочешь делать?
– Я люблю тебя, – прошептала Динка. – Из нас троих ты самый счастливый. Но сейчас уйди. – Она оттолкнула его руку и пошла навстречу Андрею.
Она шла улыбаясь, и в улыбке ее была такая боль и такая необычайная нежность, что запыленный, усталый с дороги Хохолок сразу ожил и, забыв, что он выехал из города, когда дворники еще не тушили ночные огни, что, преодолевая версту за верстой, он мчался, ни разу не отдыхая, Хохолок начал быстро и весело рассказывать, как всю неделю готовил ей маленький сюрприз.
– Я давно заметил, что тебе плохо сидеть на раме, но я не знал, как лучше сделать… И знаешь, кто мне помог? Мой батько. Мы вместе прикрепили вот это сиденье и приварили стремена. И знаешь, что он сказал при этом? Он сказал, что не будет стоять у меня на дороге…
Хохолок вертел свой велосипед, показывая приделанное над задним колесом сиденье и стремя для ног. Глаза его сияли от счастья сделать этот маленький подарок своей любимой подружке, и бьющая через край радость жизни звучала в его голосе. Но, по мере того как он говорил, мужество покидало Динку, и, словно затравленный, несчастный зайчишка, она металась в поисках других путей, нащупывая извилистую тропинку, на которую можно было бы ускользнуть от прямого объяснения.
– Вот садись, я подержу велосипед. Ну, попробуй же, попробуй… – торопился Хохолок.
– Ну нет… Я знаю, что это хорошо. Но этого уже не нужно. Ведь мы теперь не дети. Мы выросли, и нам неприлично кататься вдвоем…
Динка бросала сбивчивые слова, взятые наспех из разговора с Федоркой, из замечания пана, что ей неприлично кататься без седла, и еще что-то добавляла она от себя, а Хохолок смотрел на нее с возрастающим удивлением и, силясь понять ее слова, беспомощно теребил торчащую надо лбом темную прядь волос.
– Я не буду больше кататься с тобой. Я уже не девчонка. И люди могут подумать, что мы жених и невеста, – все больше запутываясь, бормотала Динка.
Но Хохолок понимал ее по-своему, и то, на что он никогда не мог решиться, вдруг вылилось само собой в простых и захватывающих словах:
– Так мы скажем всем, что мы жених и невеста! Мы можем даже жениться хоть сейчас! Хоть сегодня!
– Нет, нет! – с ужасом закричала Динка. – Ты с ума сошел! Ты совсем сошел с ума!
– Я не сошел… Я люблю тебя… я так дав-вно люблю тебя… – заикаясь от волнения, повторял Хохолок. – Я буду так счастлив…
– Но это еще хуже… Молчи, молчи… Я не могу выйти замуж… Я ненавижу свадьбы…
Динка вдруг опомнилась и, словно человек, увидевший себя на краю пропасти, медленно попятилась назад.
– Прости меня, – сказала она тихим, упавшим голосом. – Я сказала тебе неправду…
Они молча смотрели в глаза друг другу. Щеки Хохолка побледнели, в темном настороженном взгляде появилось предчувствие беды.
– Прости меня, – повторила Динка.
– Друг обманувший – хуже недруга. Это твои слова… Ты сказала мне их однажды, когда я хотел что-то скрыть от тебя, и с тех пор мы никогда не лгали друг другу, – сказал Хохолок.
– Да, мы не лгали. И я скажу правду. Но я только недавно поняла ее сама… – Динка закрыла глаза и крепко сжала руки. – Я не могу любить тебя, Хохолок, потому что я люблю… Леню… Это не сейчас, это уже давно, только тогда мы были детьми…
– Довольно, я пон-нял… Я ни-когда не думал об этом раньше. Но я все понял… И я сей-час уй-ду, – быстро прервал ее Хохолок. Он старался говорить спокойно, но сильно заикался.
– Ты уйдешь насовсем? – испуганно спросила Динка.
– Не знаю. Я уйду. Но если тебе будет что-нибудь нужно, ты пришлешь мне «Емшан»… И где бы я ни был… – Он поднял свой велосипед и не оглядываясь пошел к дороге.
Динка закрыла лицо руками и, бросившись ничком в траву, громко и жалобно заплакала.
Хохолок положил на землю велосипед и вернулся.
– Не плачь, – сказал он, поднимая Динку. – Ты ни в чем не виновата… И он тоже не виноват… Мы не можем любить тебя вдвоем.
– Но ты уйдешь, и я никогда, никогда уже не увижу тебя, – рыдала Динка.
– Не плачь. Ты будешь знать, что я люблю тебя…
– Нет, нет… Ты разлюбишь меня, ты найдешь другую Динку…
– На свете нет второй Динки, и я никогда не полюблю другую… Не плачь, я не могу уйти, когда ты плачешь… – с болью сказал Хохолок. – Отпусти же меня. Я должен скорей уйти…
Динка бросилась к нему на шею.
– Прощай, прощай, Хохолок… – повторяла она, захлебываясь слезами. – Я знаю, ты уходишь надолго, надолго, насовсем…
Когда под колесами велосипеда заклубилась пыль, Динка уже не плакала. Она стояла у дороги и не отрывая глаз смотрела на черную точку, то исчезающую вдали, то снова возникающую на зеленых пригорках. Динка знала – это уходил из ее жизни еще один счастливый кусочек беззаботной ранней юности, это уходил ее друг, ее любимый товарищ, беззаветно преданный ей Хохолок.
* * *
Динка прошла по ореховой аллее, посидела на пруду и вернулась домой. В саду было тихо и пусто, двери на террасу открыты настежь. Ни Мышки, ни Лени не было, не было даже собак, они теперь часто убегали к Марьяне подъедать остатки от вкусного пойла, которым Марьяна откармливала своего кабанчика. Мышка еще утром уехала в госпиталь, предупредив, что будет ночевать в городе, а Леня ушел… Динка не знала, куда ушел Леня, но в эти короткие часы сердце ее повзрослело, она понимала, что у Лени тоже нехорошо на душе, потому что любовь – это не только чудо, которое приносит людям безграничное счастье, любовь бывает жестока. И если даже шалаш ее построен на необитаемом острове, то жизнь врывается и туда, диктуя свои законы, а жизнь – это суровый учитель, она не делает скидки на юность… Сегодня за ее первый урок Динка заплатила дорогой ценой, но как бы могла она поступить иначе? Не сказать правды Хохолку, по-прежнему радоваться его приездам, обманывать его любовь, его надежды и, как в игре «третий лишний», оставить ему в своей жизни эту унизительную роль?.. За что же? За преданность и верность, за бескорыстную дружбу и любовь… Нет, нет! Друг обманувший – хуже недруга… У любви есть свой неписаный закон, это закон чести и совести. Динка не пошла против него, но сердце ее было истерзано, радость померкла, и даже ее дом казался ей пустым и разоренным. Она стояла на дорожке опустив руки, строгая и печальная. Ждала Леню…
Глава 40
Кошелек потерянный – забывается, силы потерянные – возвращаются, друг потерянный – не забывается и не возвращается…
Лени не было долго, долго… Заслышав плач Динки и не смея вмешиваться в ее объяснение с Андреем, он сбежал на луг, перепрыгнул через бурливый ручей и, шагая вдоль чужого убранного поля, свернул в глухую, заросшую колючим кустарником чащу. Он шел без тропинок, без дорог, и всюду слышался ему жалобный, захлебывающийся плач Динки. Этот плач гнал его все дальше и дальше от хутора, но иногда он круто останавливался, в бессильной ярости сжимая кулаки.
– Я вышвырну этого негодяя! Я выгоню его, если это он довел ее до слез! – в бешенстве повторял он, забывая, что Андрей скорее даст себе отрубить голову, чем обидит Динку.
