— Неужели непонятно, Рихард? Послушай! Он изучает немецкий. И…
— Отстань, Долли! Я все прекрасно понимаю! А лучше бы понимал не так хорошо! — Дальше последовал дедов фокус: слезные мешки у него набухли втрое. Он положил ногу на ногу и печально покачал головой. — Твой внук — честолюбец! Решил изучать то, что уже знает. Немецкий. Родной язык! — Он устало повернулся к Виктору, посмотрел на него. — Скажи-ка, Виктор, золотко, Эйнштейн, к примеру, изучал свой родной язык? И помнят его потому, что говорят: никто не владел так хорошо, как этот Эйнштейн, тем, что мы и без того знаем, а именно нашим родным языком?
— Дедушка! Я изучаю историю! Хочу стать историком. Буду исследовать минувшие эпохи и писать о них…
— Пойми, наконец, Рихард! Он изучает мировую историю, а пишет об этом конечно же по-немецки, потому что немецкий — его родной язык! С каких пор ты оглох?
— Ах, Долли, отстань!
— Виктор, скажи ему, что я поняла тебя правильно! По крайней мере, твоя бабушка поняла тебя правильно, верно?
— Да, бабушка.
Студентом он на первых порах жил у матери. Она даже купила своему студиозусу письменный стол. Но очень скоро выяснилось, что необходимо как можно быстрее найти собственное жилье. Не только потому, что мать и сын толком не могли защитить друг от друга свою личную сферу, ведь книгодержателей больше не было, — к примеру, как Виктор мог перед сном онанировать, если рядом с кроватью нет стены из коробок? Нет, достаточно назвать хотя бы парфюмы, а еще затрещины. Во-первых, парфюмы. Мать Мария обожала французские парфюмы. Вдобавок «биде». Парфюмы и биде для нее, дочки провинциальной лавочницы, для женщины, которая, вечно напрягая мышцы, старалась устроить в городе свою жизнь, были воплощением образа жизни, совершенным символом городской ухоженности, удачным симбиозом будней и роскоши, приватной исторической целью биографии, каких в обществе легионы. Но биде пока подождет. Она купит его, когда сможет заняться полным переоборудованием ванной. Если она позволит красивую плитку… нет! Что касается потребительских усилий, она, чтобы соответствующим образом выразить скрытую там объективную силу, обычно опускала возвратное местоимение, — так вот, если она позволит красивую плитку и красивую этажерку со шлифованным зеркалом, тогда позволит и биде, а потом конечно же еще и удобные мягкие кресла в гостиную, и мало-помалу квартира станет «завершенной».
Виктор спрашивал себя, не начать ли все-таки изучение романской филологии, ведь материнский язык буквально окружал его французскими понятиями: парфюм, биде, этажерка.
С покупкой биде приходилось, увы, пока повременить, но с парфюмом мать не знала удержу. У нее было то, чего ни одна парижанка и представить себе не могла: парфюмы в четвертьлитровых и полулитровых флаконах. Ванная, к сожалению еще не переоборудованная, выглядела наподобие винного погреба.
Дело тут вот в чем: в те годы возле всех крупных универсальных магазинов Вены, возле «Гернгроса» и «Херцмански», возле «Штафа» и «Штеффля», стояли уличные торговцы — служащие магазинов? Или они просто пользовались огромным людским наплывом у дверей? — и расхваливали товар по сказочным ценам. «Настоящий французский парфюм, парфюм кинозвезд, аромат поистине французского изыска, жидкая чувственность, savoir vivre[37] во флаконах, и всего — я не лгу! — всего за девяносто девять шиллингов, сударыни! Вы не ослышались! Девяносто девять шиллингов. Не девятьсот, не пятьсот, надо брать, сударыни! Знатоки — а вы все безусловно знатоки, я совершенно уверен! — знают, что настоящий парфюм и за такую цену уже подарок! Однако же я предлагаю первосортный товар не за половину и не за треть такой цены… — Он сунул флакон в пакет, поднял повыше. — Всего за девяносто девять!» Кто-то уже протягивал ему первую сотенную купюру. «Прошу, сударыня, одну минуточку! Смотрите, что я сейчас сделаю! Добавлю к этому настоящему французскому парфюму флакон одеколона — и какова цена теперь?» Женщина нерешительно убрала свою сотню. «По-прежнему девяносто девять шиллингов, сударыня!» Недоверчивый шумок в публике. «Но это еще не все! Добавляю еще одеколон для вашего супруга, в конце концов, ему тоже не помешает хорошо пахнуть! Ну а если презентуете другу дома — извольте, дело хозяйское! И супруг ничего не заметит, во всяком случае по деньгам на хозяйство, ведь содержимое этого пакета стоит… вер-но! По-прежнему де-вя-но-сто де-вять шиллингов! Ладно, если это нужно вам для друга, добавим лосьон после бритья, для мужа… а цена?» Восторженные крики: девяносто девять шиллингов! «Правильно, сударыни! Вам необходимо познакомиться со всем спектром нашей продукции, только поэтому, на первый раз, столь уникальное предложение. Только сегодня!» Со всех сторон к нему тянулись руки с сотенными купюрами. Мне, мне, пожалуйста, и мне, и мне, в ту пору они с наслаждением говорили «я», «мне», матери девчонок, которые протягивали руки к «Битлзам» и падали в обморок, и, к огорчению Виктора, в первом ряду вопящих фанаток была его мать, покупала этот парфюм, вместе с каковым получала даром четыре, пять или шесть флаконов размером с пивную бутылку, наполненных светло-желтыми, средне-желтыми, темно-желтыми, красновато-желтыми или водянисто-желтыми жидкостями, иначе говоря, флаконы всех оттенков мочи. И их скапливалось все больше. Снова и снова мать по дороге домой случайно проходила мимо универсального магазина и просто не могла удержаться.
Старая масляная краска в ванной отпотевала, шла пузырями. И Виктор нисколько не удивлялся. Ванная, где складировались все эти флаконы, явно нервничала не меньше его самого. Парфюмы жаждали применения. Утром, когда Виктор выходил из ванной и собирался идти в университет, рядом вдруг вырастала мать с флаконом, щедро плескала себе на ладонь и норовила мазнуть Виктора по затылку.
— Немножко одеколона тебе не повредит, — говорила она, — создает ощущение ухоженности, давай, раз уж не хочешь идти в парикмахерскую!
Виктор шарахался от нее, кричал:
— Оставь меня в покое!
А она трясла возле него флаконом, примерно как гонщики при чествовании победителей встряхивают бутылки с шампанским, разбрызгивая вино.
Ему нужно собственное жилье. Но это была всего лишь потребность. На самом деле еще не настоятельная необходимость. Он ничего не предпринимал, снова и снова думал об этом и говорил, а затем с демонстративно скрытой враждебностью страдал от материна вердикта:
— Ну что же? Собственное жилье? Если ты можешь позволить!
Однако после пощечин он начал искать жилье. Пусть даже придется взять кредит и заставить отца за этот кредит поручиться.
Пощечины. Ребенком Виктор трижды получал от родителей колотушки. Это был третий раз, от матери — второй. Он уже вышел из детского возраста, но мать била ребенка, которого не имела и получила из интерната уже юношей. Накинулась на своего студента с яростью, в которой ее боль из-за того, что она проморгала детство собственного ребенка, была куда сильней боли, какую она причинила ему. Хлоп! В самую точку! И всего-то потому, что Виктор побывал в «Диком Западе»…
«Пойдешь со мной в гостиницу?»
Виктор случайно встретил Хилли в университете. Теперь ее звали Гундль. Впрочем, вовсе не по этой причине она показалась Виктору совершенно не такой, какой он видел ее последний раз, еще в школе, не то шесть, не то девять месяцев назад. И дело не в том, что она теперь носила короткие волосы. Что же изменилось? Он с трудом поддерживал разговор, потому что, глядя на нее, изо всех сил искал ответ на вопрос: что, если отвлечься от внешних деталей вроде короткой стрижки, не совпадало с воспоминанием, даже когда он отбрасывал все идеализирования, к каким вообще имели тенденцию его воспоминания о ней? Она стала меньше. Убавилась в размере. Он вдруг это заметил, когда она спросила: «Слушай, ты вроде бы еще вырос? Я запомнила тебя не таким высоким!» В самом деле, он, Виктор, вырос на несколько сантиметров с тех пор, как открылись ворота интерната. Его тело словно бы стремилось наверстать то, что было в нем заложено, однако во времена, когда он съеживался, стремился стать маленьким и неприметным, находилось под запретом или по меньшей мере представлялось нежелательным. Без сомнения, случай необычный, но не настолько, чтобы заинтересовать науку. И к примеру, отец вообще не обратил внимания, что его восемнадцатилетний сын резко вырос. Если не считать реплики: «Почему, собственно говоря, Мария надумала покупать тебе короткие брюки? Просто потому, что покупать на вырост больше незачем?»
Но и это опять же не объяснение. Не главное. Хилли, или Гундль, казалась меньше не потому, что он вырос на несколько сантиметров. Она объективно уменьшилась. Эта красивая, гордая, самоуверенная девушка, на которую он всегда смотрел снизу вверх, даже когда был меньше, чем теперь, но все равно выше ее, эта персонификация его в буквальном смысле высокой любви здесь, в старинном, почтенном здании Венского университета, казалась потерянной, такая маленькая под высокими аркадами, прямо-таки съеженная среди самоуверенных, шумных ветеранов шестьдесят восьмого. Школа и университет — разные миры. Хилли, так сказать, была первой на деревне, а вот Гундль в городе не то что до второй не дотягивала, но прямо-таки растворилась в массе. У Виктора у самого хватало причин для неуверенности, и он прекрасно чувствовал, что делало Гундль такой маленькой, а с другой стороны, замечал, что при всем своем страхе, при всей нервозности и беспомощности сам может здесь вырасти, может освободиться. Здесь съеживаться бессмысленно.
