Вперившись в бахрому скатерти, я вспоминал обволакивавший девушку ореол скромности, невинности; с точки зрения патологии эти черты ее характера легко объяснимы… явная неопытность плоти, пожизненное, вынужденное целомудрие. Дико, но в словах Кончиса был свой резон.
— А второе?
— И о втором скажу, хотя без всякого удовольствия. Ужас положения Жюли еще и в том, что ее обуревают естественные для молодой женщины желания, но естественной разрядки не получают. Как видный юноша, вы даете ей возможность этой разрядки, что само по себе можно только приветствовать. Если напрямик, ей необходимо с кем-то кокетничать… на ком-то испытывать свои женские чары. Догадываюсь, что в этом она уже преуспела.
— Вы ж видели, как я ее целовал. Вы ведь не предупредили…
Подняв руку, он остановил меня.
— Вы не виноваты. Когда красивая девушка напрашивается на поцелуй… все понятно. Но теперь вы знаете правду, и я должен подчеркнуть, сколь трудна и деликатна ваша роль. Не требую, чтоб вы избегали любых заигрываний, любого, даже мимолетного, телесного контакта, но помните: существует граница, которую нельзя пересекать. По чисто медицинским показаниям позволить это я не имею права. И если, паче чаяния, обстоятельства сложатся так, что вы не сумеете себя перебороть, я вынужден буду вмешаться. Прошлым летом ей удалось внушить Митфорду, что, стоит ему увезти ее и сделать своей женой, она выздоровеет… и это не лукавство. Она сама верит в то, что говорит. Поэтому ложь в ее устах столь убедительна.
Я сдержал улыбку. Даже допуская, что в остальном он не врет, трудно представить, что Жюли прониклась нежными чувствами к дураку Митфорду. Но во взгляде старика сквозила такая истовая уверенность в собственной правоте, что у меня не хватило духу его подкалывать.
— Надо было объяснить все с самого начала.
— Я не думал, что вы такой быстрый. Реакция пациентки опередила самые оптимистические прогнозы. — Улыбнулся, откинулся на спинку стула. — Тут есть еще одно соображение, Николас. Я никогда, повторяю, никогда не втянул бы вас в эту историю, знай я, что ваше сердце уже занято. Из того, что вы рассказали…
— Все уже в прошлом. Если вы имеете в виду радиограмму… я не поеду к ней в Афины.
Отвел глаза, покачал головой.
— Конечно, это не мое дело. Но ваш рассказ об этой девушке — и об искренних чувствах к ней — глубоко меня тронул. По-моему, неразумно было бы отвергать дружбу, которую она пытается возобновить.
— Не сердитесь… но это действительно не ваше дело.
— Не прощу себе, если на ваше решение хоть в малой мере повлияли здешние события.
— Не повлияли.
— Допустим. Но теперь, когда вы разобрались что к чему, подумайте, стоит ли вам продолжать бывать у меня. Если вы захотите прекратить всякие отношения с нами, я не обижусь. — Не дал мне ответить. — В любом случае моей бедной крестнице явно требуется отдых. Дней на десять я, пожалуй, увезу ее отсюда. — И важно, как психиатр психиатру, прибавил: — Перевозбуждение затрудняет лечебный процесс.
В жгучей досаде я мысленно проклял Алисон с ее чертовой радиограммой. Но напрягся и сдержал разочарование.
— Тут и думать нечего. Мне хочется у вас бывать. Внимательно посмотрел на меня, кивнул. Старый бес! Словно не его, а моя правдивость подлежала сомнению.
— И все же советую не рубить с плеча и провести каникулы в Афинах, с девушкой, по всей видимости, очаровательной. — Я открыл было рот, но он быстро вставил: — Я врач, Николас. Позвольте мне говорить откровенно. Здесь вы обречены на воздержание, а молодому человеку это только во вред.
— Да я уж на собственном кармане почувствовал.
— Помню, помню. Тем более.
— А следующие выходные?
— Посмотрим. Давайте пока на этом остановимся. — Порывисто встал, протянул руку для пожатия. — Хорошо. Ладно. Рад, что теперь между нами нет недоговоренностей. — Подбоченился. — Вот что. Не хотите ли на славу потрудиться?
— Да нет. Но если нужно, так нужно.
Он отвел меня в дальний угол огорода. Часть стены, поддерживавшей терраску, рухнула, и он растолковал, как ее восстановить. Разрыхляешь почву мотыгой, укрепляешь в ней камни, подравниваешь, просыпаешь землей — мокрой, чтоб кладка схватилась. Как только я взялся за работу, он ретировался. В этот час бриз обычно стихал, но сегодня дул как ни в чем не бывало, унося вечернее тепло; тем не менее я скоро взопрел. Истинный смысл моей барщины был прозрачен: ему требовалось чем-то меня занять, чтобы без помех разыскать Жюли и выпытать, что между нами произошло… а может, поблагодарить за то, что новая роль у нее выходит еще убедительнее прежней.
Минут через сорок я устроил перекур. Тут же прямо над головой вырос Кончис и насмешливо посмотрел, как я потираю поясницу, прислонившись к сосновому чурбаку.
— Труд сделал из обезьяны человека.
— Из меня он человека не сделает.
— Вы против Маркса?
Я показал ему ладони, натертые рукояткой мотыги.
— Я против мозолей.
— Пустяки.
Он не сводил с меня глаз, точно мое усердие — или же то, что он успел выведать у Жюли — его обрадовало; так благодушествует в цирке философ, глядя на клоунские проказы. Я, не теряя времени, огорошил его вопросом:
— Ее россказням верить нельзя. Ну, а вашим рассказам из собственной жизни?
Он не обиделся — лишь шире улыбнулся.
— Чужая душа потемки.
Я криво улыбнулся в ответ.
— Художественную литературу на дух не переносите, а сами занимаетесь чем-то подобным.
— Против вымысла самого по себе я ничего не имею. Просто в напечатанном виде он и остается сам по себе, — сказал Кончис. — Усвойте, Николас, основной закон цивилизации: человеческую речь нельзя понимать буквально. — И добавил: — Даже речь невежды, который не разбирает, какой смысл буквальный, а какой переносный.
— Этот закон забыть трудно. Во всяком случае, здесь. Задумался, опять посмотрел на меня.
— В психиатрии я пользуюсь новейшим методом. Он только что разработан в Америке. Называется «ситуативная терапия».
— С удовольствием почитал бы ваши статьи.
— Ax, статьи. Я как раз искал их. Похоже, они куда-то завалились.
Он произнес это нагловатым тоном беспардонного лжеца, точно специально разжигая мое недоверие.
— Сочувствую.
Скрестил руки на груди.
— Я тут размышлял о… вашей подружке. Вы, может быть, знаете, что деревенский дом, где живет Гермес, принадлежит мне. На второй этаж он не поднимается. Почему бы вам не позвать ее на Фраксос погостить? Наверху имеются все удобства. Без особого комфорта, зато просторно.
Я вконец растерялся; за его радушием чувствовалось гигантское самообладание… с такими ухищрениями заманивать меня в ловушку, а потом упорно подталкивать к бегству из нее! Твердо же он убежден, что я не улизну; а что, если принять его предложение? Алисон, конечно, и на сотню миль нельзя подпускать к острову, но меня так и подмывало насолить старику.
— Тогда на вилле я вам не помощник.
— А вдруг вы оба станете моими помощниками?
— Не бросит же она работу. И потом, я правда не собираюсь с ней мириться. — И добавил: — Но все равно спасибо.
— Хорошо. Предложение остается в силе.
И без дальнейших церемоний ушел, будто на сей раз по-настоящему обиделся. Я снова взялся за мотыгу, изливая в работе свою бессильную ярость. Еще через сорок минут стена была кое-как восстановлена. Занеся инструменты в сарай за домиком, я обогнул угол колоннады. Кончис сидел под ней, мирно читая греческую газету.
— Готово? Благодарю вас.
Я сделал последнюю попытку.
— Г-н Кончис, вы совершенно превратно представляете наши с моей бывшей подругой отношения. То была случайная интрижка. Все давным-давно забыто.
— Но она хочет увидеться с вами?
— На девяносто процентов — любопытства ради. Женщины, они такие. А может, потому, что ее теперешний сожитель ненадолго отлучился из Лондона.
— Извините. Не стану больше вмешиваться. Поступайте как знаете. Ваше право.
Я пошел к двери, проклиная собственную болтливость, но он окликнул меня. Я остановился на пороге концертной, обернулся. Настойчивый, заботливый взгляд.
— Поезжайте в Афины, друг мой. — Повернулся на восток, к лесу. — Guai a chi la tocca[69]. По-итальянски я знал всего несколько слов, но эту фразу понял без перевода. Поднялся к себе, разделся; в ванной принял душ из морской воды. Сердцем я понимал, что он хочет мне внушить. Я ей не пара просто потому, что не пара; а не потому, что она играет роль призрака, шизофренички, еще какую-нибудь. В некотором смысле я только что получил последнее предостережение; но человека с наследственной склонностью к азартным играм предостерегать бесполезно.
После душа я, не одеваясь, растянулся на постели и уставился в потолок; лицо Жюли, изгиб ресниц, тепло ладони, губ, невыносимо краткое касание плоти в момент поцелуя; плоть ее сестры, виденной вчера. Вот Жюли входит сюда, ко мне в комнату; вот она в соснах: тьма, исступление, притворный отпор… Я превратился в сатира; но, вспомнив, что с ним вчера приключилось, осознав наконец смысл ночного морока античных богов, умерил свой пыл и прикрыл наготу. Я уже чуть-чуть научился терпеть.
