Императрица, которая очень хорошо говорила по–русски, совершила обход по палатам и подолгу беседовала с каждым пациентом. Я шла позади и не столько прислушивалась к словам — она всем говорила одно и то же, — сколько наблюдала за выражением лиц. Несмотря на искреннее сочувствие императрицы к страданиям раненых, что то мешало ей выразить свои подлинные чувства и утешить тех, к кому она обращалась. Хотя она правильно говорила по–русски и почти без акцента, люди ее не понимали: ее слова не находили отклика в их душах. Они с испугом смотрели на нее, когда она подходила и начинала разговор.
Я не раз вместе с императором посещала больницы. Его визиты выглядели иначе. Император вел себя просто и обаятельно. С его появлением возникала особая атмосфера радости. Несмотря на небольшой рост, он всегда казался выше всех присутствующих и переходил от кровати к кровати с необычайным достоинством. После недолгого разговора с ним выражение тревожного ожидания в глазах пациентов сменялось радостным оживлением. Его ясные серые глаза излучали тепло и жизнелюбие, и собеседник испытывал почти мистическую связь с ним. Я часто видела, как пациенты после ухода императора закрывали глаза, словно стараясь подольше сохранить в памяти его благословенный образ.
После моего госпиталя императрица нанесла визиты в несколько военных госпиталей. Я сопровождала ее. Она пригласила меня пообедать вместе с ней в ее поезде и после посещения местного отделения Красного Креста покинула Псков. Меня удивило, что человек с таким слабым здоровьем способен целый день продержаться на ногах; я сама очень устала и, вернувшись в госпиталь, легла отдохнуть.
Перед ее отъездом произошло незначительное, но весьма характерное событие. В Пскове располагался крупный кадетский корпус. Я знала его директора. Кадеты–выпускники, юноши восемнадцати—двадцати лет, вскоре отправлялись на фронт. Директор сказал мне, что кадеты мечтают увидеть императрицу перед тем, как идти на войну; разумеется, я пообещала ему устроить такую встречу.
К моему великому удивлению, императрица наотрез отказалась, никакие мои доводы на нее не действовали. Она заявила, что приехала осмотреть госпитали, а не кадетский корпус. Я позвонила директору и сообщила, что императрица устала и не может приехать, но поскольку мы все равно будем проезжать мимо школы по дороге на вокзал, он может выстроить своих мальчиков перед зданием.
Он последовал моему совету. Еще издалека мы услышали звуки кадетского оркестра, и когда подъехали ближе, то увидели стройные ряды мальчиков. Я предложила остановиться хотя бы на секунду, но она не согласилась даже на это. К счастью, кучер придержал лошадей, и мы медленно проехали мимо кадетов. Лицо императрицы покрылось красными пятнами, она сдержанно наклоняла голову. Однако она не догадалась, что все это подстроила я, поэтому мне удалось избежать порицания.
Такое поведение — характерное для императрицы в то время — стало следствием ее почти фанатичной одержимости семьей, не оставлявшей в ее душе места для любви и сострадания к другим. Задолго до войны она отгородилась от внешнего мира, а после рождения наследника престола всю себя посвятила заботам о нем. Его с самого начала слабое здоровье не улучшалось с годами; временами казалось, что надежды на выздоровление нет. Глядя на тяжелобольного сына, несчастная мать все больше замыкалась в себе, и — думаю, можно так сказать — ее психика вышла из равновесия. Теперь при дворе проходили только официальные церемонии, которых нельзя было избежать; и только эти церемонии связывали императорскую чету с внешним миром. Они жили в таком уединении, что общаться с ними приходилось через людей часто невежественных, а иногда — недостойных.
После объявления войны императрица, как и все мы, решила вложить свою лепту в общее дело. Следуя материнскому инстинкту, она избрала для себя занятие, которое выбрала и я, — только по другим причинам. Она взяла на себя заботу о раненых — во всяком случае, ей так казалось, — не думая о том, что в России есть тысячи женщин, способных превосходно справиться с этой работой, но только она, императрица, может поднять боевой дух и вселить мужество в солдат. Но она привыкла считать себя только матерью и сиделкой и, облачившись в сестринское платье, работала в Царскосельском госпитале, не подозревая, что России с каждым днем требуется все больше поддержки и воодушевления. Она приехала в Псков в качестве медсестры, чтобы посетить госпитали. У нее не было времени для встречи со здоровыми молодыми людьми, готовыми, если потребуется, — отдать свои жизни за родину и царя; ее мужа.
Я не собираюсь злословить или смаковать эти мелкие, но фатальные недостатки несчастной женщины. Однако должна признать, что она с необычайной ревностью относилась к другим женщинам царской семьи, которые проявляли инициативу или независимость. Порой она налагала на нас доходившие до абсурда запреты. Однажды, навещая ее в Александровском дворце, я рассказала, что в редкие выходные с удовольствием катаюсь на лыжах с кадетами из Псковского военного училища. Императрица меня осудила и велела впредь отказаться от таких развлечений. Я работаю старшей медсестрой в госпитале, подчеркнула она, и очень хорошо; вот этим и нужно заниматься.
Такие, пусть мелкие, эпизоды, по–моему, красноречиво свидетельствуют о том, что постепенная утрата чувства меры и внутренняя скованность этой несчастной матери, которая к тому же была императрицей всея Руси, не могли не повлиять на решения ее мужа и в результате имели необратимые последствия для истории.
2В начале декабря 1915 года я взяла двухнедельный отпуск и навестила отца в Царском Селе и тетю в Москве.
Тетя очень изменилась за последние несколько лет. Хотя она жила в монастыре, ей теперь приходилось общаться с самыми разными людьми. Благодаря этому она стала шире смотреть на жизнь, стала мягче, человечнее. Ей не только пришлось столкнуться с явлениями, о которых она раньше ничего не знала, но и считаться с мнениями, которые резко отличались от ее собственных. Однако она всегда пребывала в легком замешательстве и так и не смогла обрести равновесие. Пытаясь построить свою жизнь по православным канонам и принять религиозный порядок, основанный на древнерусских устоях и традициях, по своему мышлению она оставалась иностранкой, и ее усилия часто казались наивными и несогласованными.
Но вокруг нее образовалась такая дивная аура, что я, несмотря на все свое жизнелюбие, была очарована.
В отличие от своей сестры императрицы моя тетя прекрасно понимала, что не имеет права отгораживаться от внешнего мира и заниматься лишь собственными делами. Она всегда принимала деятельное участие в благотворительности и во время войны расширила круг своей деятельности. Однако в глубине души она лелеяла мысль о полном отдалении от мирской суеты, даже от управления своим любимым монастырем. Она хотела вести жизнь отшельницы и втайне надеялась, что я займу ее место. Она никогда не пыталась открыто повлиять на меня, но внимательно следила за моим духовным развитием. Как и в Швеции в определенный период моей жизни, так и сейчас во время войны — хотя и совсем по другим причинам — эта идея казалась мне довольно привлекательной, и хотя это может показаться странным, но если бы не революция, сейчас я могла бы быть настоятельницей Марфы–Мариинской обители.
