участия вовсе не было. Репортеры ко мне, правда, ходили, но никаких интервью до конца следствия я, понятно, давать не могла, а закончив дело, направила его в прокуратуру. Там-то и приветили репортера.
Но все равно Шумилов мог что-нибудь ядовитое сказать. И если даже не сказать, а подумать, так все равно я бы увидела...
Было далеко за полночь, давно стихло все в квартире, замолк за стеной ребенок и звонки трамваев на улице.
— А ты, Володя? Как ты живешь?
— Работа... — неопределенно уронил Володя, помолчал и неожиданно выпалил: — Я, Лёлька, женюсь...
«Как это женишься? И почему, собственно?» — готова была закричать я. У нас еще никто не женился! Даже Шумилов был неженатый.
С другой стороны, почему бы Володьке и не жениться? Я тоже могла бы выйти замуж. Правда, поблизости не высматривался ни один претендент, но теоретически...
— На ком же ты женишься? — подавленно спросила я, хотя еще никак не могла примириться с самим фактом. Про себя я пробежала по всем мыслимым кандидатурам, но ничего подходящего не нашла. Не на воровке же за стеной!
— Сейчас! — Володя оживился, поерзал на стуле, взъерошил волосы, и мне даже показалось, что он сейчас поплюет на ладони и потрет их одна о другую, как он это делал, берясь за колку дров или уборку снега.
Но за этими приготовлениями последовало лишь долгое молчание.
Я деликатно не торопила его, полагая, что он собирается с мыслями и сейчас последует какая-то необыкновенно романтическая история, скорее всего связанная с транспортом. «Голубой экспресс», «Происшествие в почтовом вагоне», «На глухом полустанке» — замелькали в моей памяти названия кинокартин.
— Понимаешь, Лёлька, — выговорил наконец Володя упавшим голосом, — это очень необыкновенная девушка. Ее зовут Клава.
Я ждала, что последует дальше. Но, видимо, утверждение Володи следовало принимать на веру.
— Конечно, она должна быть необыкновенной, раз ты на ней женишься! Не женился, не женился и вдруг женишься! — сказала я и вспомнила, как мы с Володей разыгрывали жениха и невесту в Лихове.
Володя очень изменился с тех пор. То, что мне показалось с первого взгляда озабоченностью, было чем-то иным. Какое-то новое качество. И то, как он сказал это слово: «Работа!»
Не просто работа, а ответственность. Та самая, которую и я чувствовала на своих плечах. А плечи у нас с Володькой были все-таки молодые. И работа нас старила.
— А чем занимается Клава? — спросила я. — Чем она уж такая необыкновенная?
— По детской беспризорности... — Володя показал большим пальцем на стенку: — Это она мне ее сюда подбросила.
Володю вдруг прорвало, и он, совершенно отвлекшись от Клавы, начал с увлечением рассказывать, как проводится эта благородная работа: ликвидация детской беспризорности, начатая еще Дзержинским, и как они на транспорте подбирают беспризорных еще и сейчас. Мальчишки эти совсем одичавшие, плюются и кусаются, но все же, когда их водворяют в эвакоприемники, а потом распределяют по детским домам, они уже оттуда не бегают, как раньше.
— Понятно, их теперь там кормят, — опрометчиво предположила я.
— Кадры воспитательниц — вот что решает! — Володя снова замолчал и потом добавил: — Клава как раз воспитательница.
— Когда же ты намерен жениться? — Я подумала, что мне, вероятно, следовало съехать с Володиной квартиры в предвидении таких событий. Но Володя мрачно сказал, что «вопрос пока не утрясен», поскольку Клава еще ничего не знает.
— Чего не знает? — удивилась я.
— Ничего! — Володя расстроился, и я уже пожалела, что выказала удивление.
— И ты не объяснился с ней?
Володька посмотрел на меня потерянно и тихо-тихо произнес:
— Не решаюсь.
Изумлению моему не было границ. И тут-то я поняла, что Володя обязательно женится на необыкновенной Клаве.
Когда мы наконец улеглись — я на солдатской жесткой Володиной койке, он на полу — и щелкнул выключатель, в комнате все равно остался свет — от уличных фонарей. И это не давало забыть, что я в Москве и что не позже чем завтра мне предстоит войти в московскую жизнь и кто его знает, как это получится.
Чтобы не думать об этом, я обратилась к тому, что не досказала Володе. Мне хотелось разобраться в этих последних днях перед Москвой и, может быть, все-таки найти объяснение: почему Шумилов вызвал меня в Москву. Именно меня.
После больницы его увезли в загородный санаторий. Кажется, Иона Петрович разрешил своему папе привозить ему какую-то еду, потому что по тем временам поправляться на санаторном пайке было невозможно. А Иона Петрович все-таки поправлялся.
Я сошла с местного поезда на дачной платформе, где ее обозначала только начисто вымытая дождями дощатая будка.
Все еще стояла ранняя осень. Клены местами желтели, местами краснели, но в густой зеленой шевелюре берез пробивались только тонкие желтые прядки, словно ранняя седина.
Я сбросила свои туфли-«пупсик» и, связав их шнурочками, понесла в руке. Глубокие колеи дороги были по-летнему теплыми и сухими. В кювете обочь, в русле высохшего ручья, мелькнула ящерица осеннего желтого цвета. И прощальное уже было в теплом еще воздухе, в шумном перелете птиц и в гудке маневрового паровоза далеко, на большой станции.
Завидев на пригорке бывший помещичий дом, я вытерла лопухами «пупсики», надела их и причесала волосы, взлохмаченные ветром. На мне был мой зеленый костюм, хотя я имела мало шансов на то, что Шумилов его заметит: мой начальник всегда был отвлечен от того, кто как одет. И хотя выглядел щеголем, но это вроде само собой получалось.
Шумилов сидел в саду, в беседке, с гостем. Гость был известный: Мотя Бойко.
Хотя никто ни одного слова ни разу не сказал по поводу того, что Шумилов заслонил Мотю собой тогда, на операции, никогда ни слова об этом не сказал и Мотя, я знала, что он об этом думает. И когда он говорил о Шумилове, то голос его становился таким тихим-тихим и даже нежным, как будто в комнате спит ребенок. И его смешная физиономия с рыжеватыми коротенькими усиками приобретала выражение вовсе не подходящее для старшего инспектора уголовного розыска.
Поскольку Мотя был налицо, можно было ожидать, что газетная заметка насчет «блестящего криминалиста» уже обросла всякими невероятными подробностями, и вопрос состоял только в том, что выудит Иона Петрович из накиданного Мотей мусора вокруг «громкого процесса по самому звучному делу эпохи».
Я внутренне сжалась, предугадывая иронический взгляд Шумилова. По меньшей мере взгляд. Но и этого оказалось бы для меня достаточным. Несмотря на то, что Иона Петрович уже не был моим начальником. А кем он был? Действительно блистательным криминалистом, которого дожидались в Москве. И сам прокурор республики — Российской!— звонил по телефону и спрашивал, как здоровье Шумилова, и все такое...
Вопрос был решен: Шумилов уезжал от
