Признание вины всеми подсудимыми, сходство их показаний между собой при различиях во второстепенных деталях – все это вынуждает нас кратко остановиться на версии, согласно которой «поведение обвиняемых в суде им было навязано следователями» с помощью методов физического насилия. Хотя подробное рассмотрение проблемы выходит за рамки комментария к публикуемому документу, будет в то же время несправедливо оставить вопрос совсем без внимания, поскольку и Буденный, и Белов отмечают странное поведение Эйдемана на процессе.
Вот как об этом написано у Буденного: «Эйдеман на суде ничего не мог сказать, а просто поднялся и сказал, что он, Эйдеман, ничего больше, кроме того, что он показал на предварительном следствии, показать не может и признает себя виновным… Эйдеман для произнесения заключительного слова еле поднялся на ноги, уперся обеими руками на впереди стоящие перила и начал свою речь…» л. 55–56.
Белов высказался еще более кратко: «Эйдеман. Этот тип выглядел более жалко, чем все. Фигура смякла до отказа, он с трудом держался на ногах, он не говорил, а лепетал прерывистым глухим спазматическим голосом».
Психофизиологическое состояние Эйдемана во время процесса было явно ненормальным. Но ни Буденный, ни Белов не связывают странности его поведения с применением пыток или иных незаконных методов ведения следствия. В их письмах нет даже намека на что-либо подобное; наоборот, Белов, к примеру, упоминая, что Фельдман за несколько недель заключения сильно потерял в весе, нашел уместным отметить, как «Блюхер даже спрашивал у т. Леплевского, какой у него рецепт питания для арестованных, и нельзя ли этим рецептом воспользоваться ему?» Солдафонский юмор такого сорта был бы вряд ли уместен, если бы Белов действительно считал, что кто-то из подсудимых подвергался пыткам.
Белов и Буденный почти одинаково пишут об Эйдемане, и следы такого его состояния не могли не найти отражения в стенограмме процесса. Тем не менее ни одна из реабилитационных справок не придает сколько-нибудь серьезного значения имеющимся в этих источниках свидетельствам. Зато в качестве доказательств применения незаконных методов ведения следствия там приводятся слухи, пересказанные бывшими сотрудниками НКВД спустя 20 лет после событий. Причем главный из свидетелей истязаний Эйдемана Я. Л. Карпейский поведал, что он только подозревает конкретных лиц в применении «угроз или даже физических мер воздействия», хотя, как явствует из процитированных справками фрагментов, самому ему при таких действиях присутствовать ни разу не доводилось…
Вообще, расследование случаев отступления следственных органов от процессуальных норм принадлежит к очень сложной категории дел, где необходима особая щепетильность. Увы, реабилитационное «Определение», а тем более справки ЦК КПСС далеки от такой строгости: причины, повлекшие за собой психофизиологические сдвиги у Эйдемана, ни в одном (!) из реабилитационных документов не рассматриваются. Между тем часто случается, что сам по себе факт ареста или пребывание подозреваемого в следственном изоляторе способны привести к нервному срыву и при отсутствии какого-либо физического воздействия. Пример Н. И. Бухарина достаточно красноречив: припадки галлюцинаторного бреда и временные потери зрения, случавшиеся у него в период заключения, следует связывать исключительно с нервным перенапряжением самого подследственного, но никак не с применением пыток.
Со ссылкой на бывшего работника «органов» Роберт Тэрстон о подготовке ареста Эйдемана сообщает: «Хотя он (Эйдеман. – Г.Ф., В.Б. ) находился под подозрением, против него не существовало никаких «компрометирующих материалов». Но в НКВД знали о его дружбе с командармом 2-го ранга А. И. Корком, причастность которого была выражена более явно. Агент, чей голос очень напоминал голос Корка, позвонил Эйдеману и, пародируя его друга, «предупредил», что в любой момент тот может подвергнуться аресту. НКВД следил за реакцией Эйдемана, и «энкавэдэшникам», которые участвовали или слышали про случай с Эйдеманом, становилось понятно, что командарм вел себя как виновное лицо; ему, казалось, было точно известно, о чем именно говорил спародировавший Корка человек и почему».
Судя по всему, перед нами один из слухов, интересный лишь тем, что, ничего не доказывая, он дает наглядное представление о некоторых «уловках» из арсенала следственного аппарата НКВД, к которым «органы» прибегали без обращения к методам физического насилия.
Если исходить из предположения, что процесс был инсценирован и следователи домогались от своих подопечных каких-то специфических показаний, то поведение Эйдемана отнюдь не соответствовало такой заранее отведенной ему роли. Наоборот, сам подсудимый явно не делал того, что от него хотели организаторы процесса, поскольку еле шевелил языком и вообще с трудом держался на ногах. Ничто не мешало организовать рассмотрение дела Эйдемана в упрощенном порядке отдельно от других подсудимых и без привлечения людей «со стороны» – Буденного, Алксниса, Блюхера и других; в свою очередь эти известные на всю страну командиры не нашли достаточных оснований, чтобы считать необычное состояние Эйдемана следствием пыток; то же и следователи: не убоявшись подозрений в насилии, они отправили на процесс Эйдемана, человека тоже с очень громким именем.
Так или иначе, но имеющиеся в нашем распоряжении источники безоговорочно удостоверяют только одно – необычное психофизиологическое состояние Эйдемана на процессе. Никакие приведшие к тому причины, среди которых чаще всего называют пытки, не подкреплены в достаточной мере какими-либо историческими доказательствами.
* * *
За исключением двух случаев, все известные нам авторы, цитировавшие письмо Буденного, пользовались его публикацией в справке Шверника, большой фрагмент которой впервые появился на страницах журнала «Военные архивы России» (1994). Полный вариант справки увидел свет несколько лет спустя в «Военно-историческом архиве» и со ссылкой на последний затем был перепечатан в сборнике «Реабилитация: как это было».
Опубликованные тексты письма слово в слово совпадают с отрывком, приведенным в справке Шверника. И всем им присущи те же ошибки, одна из которых очевидна: «После суда Буденный представил Сталину 26 июня 1937 года докладную записку о своих впечатлениях от этого процесса. Он писал…»
Между тем фотокопия подлинника письма не оставляет сомнений, что «докладная записка» в действительности адресована не Сталину, а Ворошилову.
Архивисты, принимавшие участие в работе реабилитационной комиссии Президиума ЦК КПСС под председательством Шверника, по всей видимости, имели доступ к подлиннику письма Буденного, как и ко многим другим документам. И тем не менее в справку попали неверные сведения об адресате буденновского послания. Ошибка, или описка, или, как мы полагаем, предумышленное искажение содержания письма случилось где-то по пути из архива, когда документ был перепечатан и, возможно, тогда же подвергся некоей первичной «обработке».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
