Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В частях Петроградского гарнизонапозиции большевиков были еще крепче, чем на фронте. Балтийский флот также контролировался большевиками в значительной степени. На мелких судах преобладало влияние эсеров-оборонцев. На крупных боевых кораблях-линкорах и крейсерах[330], «матросы или большевики, или сочувствующие» (стр. 75).
В Кронштадте (главная тыловая база флота) к этому моменту вообще была уже установлена Советская власть. «Перед этой властью склоняется всё и вся» (стр. 78). В Совете — одна треть большевиков, треть оборонцев, треть беспартийных. Оборонцы поддержкой масс не пользуются и вынуждены прятать лицо. При поименном голосовании о наступлении за него высказался только один врач. «Но в то же время нельзя сказать, чтобы в Кронштадтской организации была особенно развита дисциплина» (стр. 79, очень важный момент, свидетельствующий о высокой политической активности толпы, а не об организованности политически активных народных масс).
Однако была и организованная военная оппозиция большевикам. Около Грозного в станице, населенной терскими казаками, станичный круг постановил в трехдневный срок выдворить из станицы всех большевиков. Хотя были и казаки большевики, но казачество как военное сословие к большевикам относилось с определенным недоверием, переходящим в недоброжелательность. На VI съезде это связывалось с пропагандой против Ленина как немецкого агента, но были и иные причины, более глубокие.
Если подводить итоги, то можно сделать предварительные выводы: Петроградский и Центральный промышленный район контролировался большевиками. Партийные организации большевиков по всей остальной территории России были относительно слабые и поддержка их широкими народными массами отсутствовала. Однако, если создавалась большевистская организация, то в рабочей среде она быстро находила поддержку и её социальная база расширялась. В крестьянской среде вне армии к большевикам относились с недоверием, предпочитали эсеров, однако в армейской среде крестьяне стихийно поддерживали и большевиков. Это было залогом расширения социальной базы большевиков в крестьянской среде наряду с рабочей. Поддержка большевиков интеллигенцией была меньшей, чем они рассчитывали по опыту 1905 г. Причин этому главным образом две: во-первых, буржуазность интеллигенции в целом; во-вторых, многие осознавали экстремистский дилетантизм большевиков в вопросах государственной жизни и хотя были недовольны капитализмом, но видели, что и большевики в перспективе не лучше, если не хуже. А как лучше — просто не знали.
Офицерский корпус не понимал толком, что происходит, боялся солдатской массы: в БОЛЬШИНСТВЕ СВОЁМ он был аполитичен и ВЕРНОПОДДАННО ждал от государственной власти и высшего командования действий, приказаний по стабилизации обстановки в стране и армии.
***ДОБАВЛЕНИЕ К ТЕКСТУ 1990 г., СДЕЛАННОЕ В 2002 г.:
Пурим 1917 года в Гельсинфорсе
В начале марта 1917 г. В.И.Ленин еще был в Швейцарии и по обрывочным газетным сообщениям пытался представить, что происходит в России. А в России уже разжигалась гражданская война, с которой ему предстояло иметь дело после того, как он станет номинальным главой нового государства и новой власти.
И всё население России уже было разделено опекунами профессиональных революционеров на тех, кто в некотором качестве будет нужен хозяевам послереволюционной России, и тех, кому в ней не будет места не то, что в земле, но даже и в памяти потомков.
Вот что произошло в Гельсинфорсе[331] (тогдашней передовой главной базе Балтийского флота) в первые дни после февральского государственного переворота, приуроченного его организаторами к иудейскому празднику «пурим». Об этом свидетельствует в своих воспоминаниях командир линейного корабля (броненосца) “Андрей Первозванный”, капитан 1 ранга Г.О.Гадд[332]:
«1 марта утром корабль посетил Командующий флотом адмирал Непенин и объявил перед фронтом команды об отречении Государя Императора и переходе власти в руки Временного правительства. Через два дня был получен Акт Государя Императора и объявлен команде.
Все эти известия она приняла спокойно. (…)
Около 8 часов вечера этого дня <уже настало 3 марта>, когда меня к себе позвал Адмирал, вдруг пришел старший офицер[333] и доложил, что в команде заметно сильное волнение. Я сейчас же приказал играть сбор, а сам поспешил сообщить о происшедшем Адмиралу, но тот на это ответил: «Справляйтесь сами, а я пойду в штаб», и ушёл.
Тогда я направился к командным помещениям. По дороге мне кто-то сказал, что убит вахтенный начальник, а далее сообщили, что убит Адмирал. Потом я встретил нескольких кондукторов[334], бежавших мне навстречу и кричавших, что «команда разобрала винтовки и стреляет».
Видя, что времени терять нельзя, я вбежал в кают-кампанию и приказал офицерам взять револьверы и держаться всем вместе около меня.
Действительно, скоро началась стрельба и я с офицерами, уже под выстрелами прошёл в кормовое помещение. По дороге я снял часового у денежного сундука, чтобы его не могли случайно убить, а одному из офицеров приказал по телефону передать о происходящем в Штаб флота.
Команда, увидя, что офицеры вооружены револьверами, не решилась наступать по коридорам и начала стрелять через иллюминаторы в верхней палубе, что было удобно, так как наши помещения были освещены. (…)
… офицеры разделились на две группы и каждая охраняла свой выход в коридор, решившись если не отбиться, то во всяком случае, дорого продать свою жизнь.
Пули пронизывали тонкие железные переборки, каждый момент угрожая попасть в кого-нибудь из нас. Вместе с их жужжанием и звоном падающих стекол, мы слышали дикие крики, ругань, угрозы толпы убийц. (…)
Через некоторое время, так как осада еще продолжалась, я предложил офицерам выйти наверх к команде и попробовать её образумить.
Мы пошли… Я шёл впереди. Едва только я успел ступить на палубу, как несколько пуль просвистело над моей головой, и я убедился, что выходить на палубу нельзя и придется выдерживать осаду внизу».
Спустя непродолжительное время командир броненосца всё же вышел к команде на верхнюю палубу один:
«Я быстро направился к толпе, от которой отделились двое матросов. Идя мне навстречу, они кричали: «Идите скорее к нам командир».
Вбежав в толпу, я вскочил на возвышение и, пользуясь общим замешательством обратился к ней с речью: «Матросы, я ваш командир, всегда желал вам добра и теперь пришёл, чтобы помочь разобраться в том, что творится, и оберечь вас от неверных шагов. Я перед вами один, и вам ничего не стоит меня убить, но выслушайте меня и скажите: — чего вы хотите, почему напали на своих офицеров? Что они вам сделали дурного?»
Вдруг я заметил, что рядом со мной оказался какой-то рабочий[335], очевидно агитатор, который перебил меня и стал кричать: «Кровопийцы, вы нашу кровь пили, мы вам покажем…» Чтобы не дать повлиять его выкрикам на толпу, я в ответ крикнул, пусть объяснит, кто и чью кровь пил. Тогда из толпы раздался голос: «Нам рыбу давали к обеду», а другой добавил: «Нас к вам не допускали офицеры».
Я сейчас же ответил: «Неправда, я ежемесячно опрашивал претензии, всегда говорил, что каждый, кто хочет говорить лично со мной, может заявить об этом, и ему будет назначено время. Правду я говорю или нет?»
Я облегченно вздохнул, когда в ответ на это послышались голоса: «правда, правда, они врут, против вас мы ничего не имеем».
В этот самый момент раздались душу раздирающие крики, и я увидел, как на палубу были вытащены два кондуктора с окровавленными головами — их тут же расстреляли, а потом убийцы подошли к толпе и начали кричать: «Чего вы его слушаете, бросайте за борт…» С кормы раздались крики: «Офицеры убили часового у сундука».
Воспользовавшись этой явной ложью, я громко сказал: «Ложь, не верьте им, я сам его снял, оберегая от их же пуль».
Командиру броненосца удалось погасить разгул эмоций в команде, вследствие чего угроза якобы стихийной расправы без разбору надо всеми офицерами корабля миновала. Командир броненосца в своих воспоминаниях продолжает:
«Позже выяснилось, что когда шайка убийц увидела, что большинство команды на моей стороне, она срочно собрала импровизированный суд, который без долгих рассуждений приговорил всех офицеров, кроме меня и двух мичманов, к расстрелу. Этим они, очевидно, хотели в глазах остальной команды оформить убийства и в дальнейшем гарантировать себя от возможных репрессий.
Во время переговоров по телефону с офицерами в каземат[336] вошел матрос с “Павла I” и наглым тоном спросил, — что покончили с офицерами, всех перебили? Медлить было нельзя. Но ему ответили очень грубо, — мы сами знаем, что нам делать, — и негодяй, со сконфуженной рожей быстро исчез из каземата[337].