В те далекие времена г-жа Матиас приходила к нам в дом помогать Мелани, с которой, впрочем, она совсем не ладила. Г-жа Матиас, женщина неуживчивая, резкая и вспыльчивая, уделяла много внимания моей особе. Она придумала множество поучительных и назидательных уловок, имеющих целью меня исправить. Например, она притворялась, будто в газете, в отделе хроники, среди заметок о пожаре, «приписываемом злому умыслу», или о несчастном случае, происшедшем «с некиим поденщиком Дюшеном», она находила отчеты о том, как я вел себя накануне. Она читала. «Юный Пьер Нозьер плохо вел себя вчера в Тюильрийском саду. Он не слушался и капризничал, но дал слово исправиться от этих серьезных недостатков».
В двухлетнем возрасте у меня уже хватало здравого смысла, чтобы не так-то легко поверить, будто обо мне пишут в газетах, как о г-не Гизо или о «некоем» поденщике Дюшене. Я замечал, что г-жа Матиас, которая разбирала, слегка запинаясь, но без особых обмолвок, другие сообщения, начинала как-то странно путаться, когда доходила до мест, касавшихся меня, из чего я заключал, что они вовсе не были напечатаны в газете, а она просто придумывала их, и притом не слишком искусно. Словом, я отнюдь не заблуждался на сей счет. Но мне так не хотелось отказаться от славы человека, о котором пишут в газетах, что я предпочитал сомневаться в истинности этого факта, нежели удостовериться в том, что он ложен.
V. Следствия ложною суждения
Вот что еще я нахожу во мраке первобытных времен. Это пустяк, но все истоки имеют для нас особый интерес, интерес тайны, и, не имея возможности познать начала человеческой мысли, мы рады, когда можем проследить пробуждение разума хотя бы у ребенка. А если этот ребенок не является каким-нибудь исключительным или необыкновенным, то он представляет собой еще более драгоценный объект для наблюдений, ибо в нем одном отражены свойства множества детей. Поэтому, а также потому, что это доставит мне большое удовольствие, я и расскажу сейчас мое маленькое приключение.
В один прекрасный день… я не могу выразиться точнее, ибо место этого дня в ряду времен давно потеряно и его уже не восстановишь, — итак, в один прекрасный день, вернувшись с прогулки с Меланж, моей старой няней, я, как обычно, вошел в комнату матушки и почувствовал какой-то незнакомый запах, который, как я узнал впоследствии, был запахом угара, — не едкий и удушливый, а скорее тонкий, коварный, приторный. Меня-то он ничуть не встревожил, потому что по части обоняния я больше походил тогда на щенка Кэра, чем на Робера де Монтескью[157], певца ароматов. И вот в то самое время, когда этот неизвестный, или, вернее сказать, неузнанный мною, запах щекотал мои неискушенные ноздри, дорогая моя матушка, предварительно спросив у меня, хорошо ли я себя вел на прогулке, вложила мне в руку какой-то стебель изумрудного цвета длиною с десертный нож, но значительно толще, весь сверкающий от сахара и исполненный прелести неведомого, ибо. я никогда еще не видел такого лакомства.
— Попробуй, — сказала матушка, — это очень вкусно.
Действительно, это было очень вкусно. Когда я откусил от стебелька кусочек, он весь рассыпался на засахаренные, очень приятные на вкус волокна, которые понравились мне больше, чем все лакомства, какие я ел до сих пор.
И это сладкое растение навело меня на мысль о плодах той страны, где молочные реки текли меж кисельных берегов. Хотя, говоря откровенно, я так же мало верил в эти блаженные края, как Вергилий верил в Елисейские поля, которыми восторгались греки,
Quamvis elysios miretur Gracia campos.[158]
Однако, как и Вергилий, я любил волшебный вымысел и восхищался, не ведая, каким способом кондитеры приготовляют ствол дягиля, чтобы сделать его приятным для нёба. Ибо эта чудесная изумрудная палочка была всего лишь кусочком дягиля, преподнесенного матушке г-жой Комон, которой прислали его из Ниора целый ящик.
Через несколько дней после этого события, точно так же возвратившись с прогулки с моей няней Мелани, я почувствовал в комнате матушки своеобразный запах угара, сладковатый и коварный, — тот самый запах, который я принял в прошлый раз за запах дягиля.
Я поцеловал мою дорогую матушку, соблюдая неизменный ритуал. Она спросила, весело ли мне гулялось, и я ответил утвердительно. Спросила, не очень ли я замучил Мелани, и я ответил отрицательно. Затем, выполнив свои сыновние обязанности, я стал ждать, чтобы матушка дала мне кусок дягиля. Так как она снова взялась за вышивание и, по-видимому, не собиралась доставить мне ту радость, которой я от нее ждал, мне пришлось самому попросить у нее кусочек дягиля, что я сделал довольно неохотно, — столь велика была тонкость моих чувств. Матушка подняла глаза от своего рукоделия, посмотрела на меня с легким удивлением и сказала, что у нее нет дягиля.
Не смея заподозрить ее во лжи, даже и в самой невинной, я решил, что она шутит и нарочно не исполняет моего желания, — либо желая разжечь его, либо уступая дурной привычке, свойственной даже и серьезным людям, — привычке забавляться нетерпением детей и собак.
Я стал просить ее поскорее дать мне мой дягиль. Она повторила, что у нее нет дягиля, и явно говорила искренне. Однако, убежденный в обратном свидетельством моих чувств и доводами рассудка, я уверенно возразил, что в комнате есть дягиль, раз я ощущаю его запах.
Увы! История науки изобилует примерами подобных заблуждений, и величайшие гении человечества нередко ошибались так же, как ошибся маленький Пьер Нозьер. Маленький Пьер приписал одному телу некое свойство, принадлежащее другому телу. В физике и в химии существуют законы, которые обоснованы так же плохо, но пользуются и будут пользоваться всеобщим признанием вплоть до того дня, когда, хотя и с опозданием, их наконец отменят.
Эти соображения не пришли в голову моей дорогой матушке, и, пожав плечами, она назвала меня дурачком. Я обиделся и заявил, что я не дурачок, что в доме есть дягиль, раз я чувствую его запах, и что нехорошо маме лгать своему мальчику. Услыхав этот упрек, матушка взглянула на меня с глубоким удивлением и с глубокой грустью. Этот взгляд внезапно убедил меня в том, что моя дорогая мама не обманывает меня и что, вопреки всякой очевидности, в доме действительно нет дягиля.
Таким образом, на этот раз мое сердце просветило мой разум. Мне хотелось бы сделать отсюда вывод, что нужно всегда руководиться велениями сердца. Такова была бы мораль этого рассказа, и нежные души насладились бы ею. Однако надо говорить правду — даже и рискуя не угодить. Сердце так же ошибается, как и разум. Его заблуждения не менее пагубны, и избавляться от них еще труднее, потому что им сопутствует радость.
VI. Гений обречен на несправедливость
Гений обречен на несправедливость и на презрение — я рано убедился в этом на собственном опыте. В четырехлетнем возрасте я очень любил рисовать. Но я изображал далеко не все предметы, попадавшие в поле моего зрения, — я рисовал только солдат. Признаться, я рисовал их не с натуры: натура сложна, и подражать ей не так-то легко. Не рисовал я их и с лубочных картинок, которые покупал по одному су за штуку. Там тоже было слишком много линий, и я мог бы запутаться в них. Я брал за образец упрощенное воспоминание об этих картинках. Мои солдаты состояли из кружка — вместо головы, палочки — вместо туловища, и, кроме того, я отпускал по палочке на каждую руку и каждую ногу. Ломаная линия, похожая на зигзаг молнии, изображала ружье с штыком, и это было очень выразительно. Кивер я не надевал им на голову, а рисовал его над головой, чтобы щегольнуть своим искусством и одновременно показать и форму головы и форму головного убора. Я сделал множество набросков в таком же стиле, свойственном всем детским рисункам. Если хотите, это были просто скелеты, и даже как скелеты они были очень элементарны. Как бы там ни было, а мои солдатики казались мне выполненными весьма недурно. Я рисовал их карандашом и все время слюнявил графит, чтобы рисунок получился более четким. Конечно, я предпочел бы рисовать их пером, но во избежание пятен чернила были мне запрещены. Тем не менее я был доволен своей работой и считал, что у меня есть талант. Однако вскоре мне предстояло превзойти самого себя.
Как-то вечером (то был памятный вечер) я рисовал за обеденным столом, с которого Мелани только что убрала посуду. Дело было зимой, лампа с китайским зеленым абажуром ярко освещала бумагу. Я уже начертил пять или шесть солдатиков в своей обычной манере, которую я отлично усвоил. И вдруг, в каком-то гениальном прозрении, я придумал изобразить руки и ноги не одной палочкой, как до сих пор, а с помощью двух параллельных линий. Таким образом, между ними появилось пространство, создававшее иллюзию реальности. Это была сама жизнь. Я застыл в немом восторге. Дедал[159], впервые изваявший статуи в движении, не мог быть более счастлив созданием своих рук. Мне бы следовало спросить себя, я ли первый изобрел этот прекрасный прием и не приходилось ли мне уже видеть что-нибудь похожее. Но я не стал спрашивать себя об этом. Я ни о чем себя не спрашивал. Оцепенев, вытаращив глаза, высунув язык, я созерцал свое творение. Однако через некоторое время, повинуясь потребности выставлять свои произведения перед восторженным взором зрителей, — потребности, заложенной в художнике самой природой, — я подошел к матушке, читавшей книгу, и, протянув ей свой исчирканный листок, закричал:
