Получив от Меншикова этот ответ на фирманы Абдул-Меджида, турки бросились к Стрэтфорду-Рэдклифу.
Лорд Стрэтфорд просил в тот же день (5 мая) личного свидания с Меншиковым. Но Меншиков уклонился под предлогом нездоровья, и Стрэтфорд говорил с поверенным в делах Озеровым. «Посол (Стрэтфорд. — Е.Т.) снова с большим волнением говорил о беспокойстве, которое мы внушаем Европе… Он привел, в подтверждение своих опасений, факт наших вооружений, которые приняли обширные размеры и приближались к границам (Турции. — Е.Т.), он старался извинить недоверие и опасения Турции тем впечатлением, которое осталось от нашего поспешного предложения Австрии выступить вместе против Турции». Но общее впечатление, которое осталось у Озерова и о котором Меншиков поспешил сейчас же (6 мая) написать Нессельроде, — было самое удовлетворительное. Да и не могло быть иначе: затем ведь Стрэтфорд-Рэдклиф и пожелал экстренно видеться с Меншиковым или уполномоченным Меншикова, чтобы внушить русскому правительству мысль, что Англия не вмешается в войну России с Турцией, не окажет материальной и военной помощи туркам. Только это убеждение могло спровоцировать Меншикова на новые, быстрые, непоправимые решения. Лорд Стрэтфорд-Рэдклиф даже увлекся (по словам Озерова) и заявил, что по свойственной ему лично гуманности он всецело сочувствует нуждам и пользе турецких христиан. «Мои мнения по этому вопросу, — сказал он, — до такой степени укрепились во мне, что если бы даже они встретили неодобрение со стороны моего правительства, я предпочел бы покинуть свою карьеру скорее, чем отказаться от моих мнений». Озеров (доносит Меншиков канцлеру) «поблагодарил лорда Стрэтфорда за дружеский тон, в котором тот говорил с ним», но отстаивал непримиримую позицию России и подчеркнул, что «император (Николай. — Е.Т.) желает сохранить полную свободу действий на Востоке». Озеров выразил даже надежду после такого дружественного и откровенного разговора (apr les preuves de franchise et de bonne entente), что лорд Стрэтфорд-Рэдклиф будет помогать русской дипломатии в ее усилиях образумить турок. «Тогда посол намекнул, что раньше чем дойти до применения крайних мер, мы могли бы согласиться на кое-какие изменения в деталях акта, которого мы требуем. Озеров нашел его (Стрэтфорда. — Е.Т.) на этот раз более готовым к тому, чтобы примириться с сильной настойчивостью с нашей стороны (plus pr une insistance forte de notre part), — и я расположен думать, что, при моей нынешней позиции, лорд Стрэтфорд не будет так нам противиться перед лицом турок, особенно если мы немножко польстим его самолюбию».
Словом, Меншиков, пишущий это царю (через Нессельроде), и сам царь должны были окончательно успокоиться: никакой опасности выступления Англии нет и быть не может. Французский флот останется в полном одиночестве в Архипелаге. Турки — одиноки, так как без Англии Наполеон III не выступит. Чтобы окончательно направить Меншикова по ложной дороге, лорд Стрэтфорд, не довольствуясь этой «дружеской» беседой с Озеровым, написал Меншикову 8 мая письмо, ласково увещевая его быть снисходительным к туркам и не уезжать из Константинополя. Коротенький ответ Меншикова от 9 мая 1853 г. отклонил просьбу и подтвердил, что князь ждет от турок положительного ответа.
Лорд Стрэтфорд, зная, что в Лондоне ни лорд Эбердин, ни даже Кларендон сейчас не желают ускорить русско-турецкую войну, должен был в эти решающие майские дни вести многотрудную тройную политику: 1) внушать Меншикову, что Англия вовсе не собирается помогать туркам в случае войны; 2) внушать Абдул-Меджиду и его министрам — Рифаат-паше, а с 13 мая — Решид-паше, что Англия и Франция их не оставят и что уступить Меншикову это означает для Турции отказ от своего государственного суверенитета; 3) внушать Эбердину, что он, Стрэтфорд, делает будто бы все от него зависящее, чтобы предотвратить разрыв между Россией и Турцией, но что же делать, если царь явно стремится к военному нападению на Турцию? Нельзя при этом без малейшей критики принимать все «миролюбивые», специально для Эбердина написанные заявления британского посланника. Даже по новейшей книге Темперлея, опубликовавшего выдержки из корреспонденции Стрэтфорда, которую никто до Темперлея не видел, даже по этим старательно отобранным для оправдания английской политики обрывкам можно проследить и без того вполне ясную нам по русским и даже французским свидетельствам талантливо проведенную игру лорда Стрэтфорда. Помощи туркам он будто бы не обещал вовсе, кроме «моральной», и это, мол, было даже ударом для турецких министров. Но вот 9 мая Стрэтфорд побывал у султана Абдул-Меджида. И тут он нашел падишаха настолько угнетенным и обескураженным, что (повинуясь, очевидно, все тому же своему чувству гуманности, с которым великодушный Стрэтфорд никогда не мог совладать) английский посланник, по собственному показанию, совершил нижеследующее: «Я в заключение сообщил его величеству то, что я приберег только для него лично (what i had reserved for his private ear), — что, в случае неминуемо грозящей опасности, я имею инструкцию потребовать от командира морских сил ее величества в Средиземном море держать эскадру в готовности». Впоследствии и сам Стрэтфорд, и британский кабинет решительно отрицали, что в этих словах заключалось прямое провоцирование турок к неуступчивости и к разрыву с Россией. Турки, оказывается, не так поняли слова гуманного лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, увлекшегося только жалостью к павшему духом султану[146]. Словом, установка со стороны Стрэтфорда была дана твердая: последняя слабая надежда на мир с этого момента, конечно, исчезла.
Меншиков не уехал 10-го и согласился присутствовать на специально созываемом 13 мая заседании дивана. Он решил произвести новые изменения в составе турецкого правительства. Стесняться было нечего: ведь после разговора лорда Стрэтфорда с Озеровым Александр Сергеевич, как мы видели, удостоверился, что Англия никакой помощи туркам не подаст. Игра Стрэтфорда быстро подвигалась и на турецком и на русском «фронтах» к желаемому конечному результату.
На 13 мая было назначено торжественное заседание во дворце великого визиря: князь Меншиков должен был тут говорить с турецкими министрами о новых русских требованиях. В назначенный час во дворце великого визиря в Куру-Чесме собрались: великий визирь, министр иностранных дел Рифаат-паша, сераскир (должность, соответствующая военному министру) и представитель улемов (духовенства). Долго ждали Меншикова. Наконец показались его экипажи. Вместе со свитой он, к изумлению собравшихся, проехал, не останавливаясь, под окнами дворца, где его ждали, и проследовал во дворец к султану Абдул-Меджиду, который его вовсе не ждал, хотя Меншиков и утверждал, будто он предупредил султана и будто тот его сам после этого пригласил и «благожелательно» отнесся к его домогательствам. После этого визита султан немедленно пригласил к себе министров. Турецкие министры, естественно, были раздражены и обижены этой нарочито дерзкой и по отношению к ним и по отношению к султану выходкой. Абдул-Меджид прямо поставил вопрос: что теперь делать? Что отвечать Меншикову на предъявленное им непосредственно султану требование?
Министры склонялись к отказу. Решено было устроить новое заседание. Абдул-Меджид согласился, но немедленно при этом объявил об отрешении от должности министра иностранных дел Рифаат-паши и о назначении великим визирем Мустафа-паши (вместо Мехмета-Али), так как теперь стало ясно, что назначение Рифаат-паши не умилостивило и нисколько не смягчило Меншикова, как на это султан надеялся, удаляя в свое время (тотчас после первых же «дерзостей» Меншикова) Фуад-эфенди. Вместо Рифаат-паши министром иностранных дел был теперь назначен Решид-паша. Опять-таки: и о смене Рифаат-паши, и о назначении Решида 13 мая Меншиков говорил с султаном как о желательном для него изменении в составе дивана, — по крайней мере константинопольский дипломатический корпус был в этом вполне убежден.
Меншиков допустил, как вскоре оказалось, грубую ошибку, дав понять султану, что он увидел бы с удовольствием Решид-пашу на посту министра иностранных дел вместо Рифаата, которого, впрочем, сам же Меншиков, как мы видели, и посадил в марте, вынудив отставить Фуад-эфенди. Решид вел очень ловкую и долгую интригу в течение всего марта, апреля и первой половины мая и вполне обманул Меншикова. На самом же деле он был и оставался все время преданным агентом и клевретом Стрэтфорда-Рэдклифа, а вовсе не «только» 14 мая столковался с английским послом, как хотят почему-то внушить читателю английские историки во главе с Темперлеем, построившим все изложение событий, снова повторяю, с целью обнаружить мнимое, не признанное никем из не-английских историков «миролюбие» и чистосердечие этого верховного маэстро и главного дирижера всех константинопольских интриг — Стрэтфорда-Рэдклифа[147]. Этого Решид-пашу враждебная России европейская пресса очень хвалила за его культурность и европеизм, в частности за то, что он уже, когда обедает, «сидит не на корточках, а по-европейски на стуле и пользуется при еде вилкой и ножом», хвалила особенно и за то, что он отказался от многоженства и имеет всего-навсего одну жену. Правда, с огорчением при этом иногда приводился установленный факт, что эта единственная жена стоит нескольких: она занималась, с полного одобрения мужа, скупкой молодых рабынь, воспитывала их для гаремов и продавала их затем по высоким ценам[148]. Не довольствовавшийся этим очень значительным прибавлением к своему семейному бюджету, Решид-паша был известен как взяточник, выдающийся своей пронырливостью и алчностью. Пальмерстоновская пресса в Лондоне игнорировала эти стороны деятельности как Решида, так и его единственной супруги и горячо восхваляла его, как истинного друга Англии, паладина и защитника европейской цивилизации и гуманности против грядущего из Петербурга варварства. Французы также с жаром отзывались о Решиде, и сам Гизо выразился о нем так: «Решид — великий человек, единственный, которым обладает Восток»[149]. До такой степени восхищения довел маститого историка и государственного деятеля его собственный французский патриотизм!
