Хозяин поднялся, подошел, постукивая высокими каблучками своих ковбойских сапог, к камину и подложил большое полено. Потом вернулся и продолжал:
– Наваго действительно замечательный народ. Они безукоризненно честны. У них совершенно не бывает преступлений. Мне кажется, они даже не знают, что такое преступление. За двадцать лет я научился их так уважать, как никогда не уважал ни одного белого человека. И мне их очень жалко. У них здорово умирают дети. Ведь они не хотят никакой помощи от белых. Белому влиянию они не поддаются, не пускают белых в свои вигвамы. У меня с наваго хорошие отношения, но хотя я двадцать лет живу с ними – я чужой для них человек. А народ замечательный, уж такой честный народ, что и представить трудно.
Старый ковбой рассказал нам историю об одном индейце из племени наваго, который решил вдруг заняться торговлей.
– У индейца каким-то образом оказался небывалый капитал – двести долларов. То ли он продал скот, то ли нашел на своем участке немножко нефти, только деньги у него появились. И он решил торговать. Он отправился из пустыни в ближайший городок, закупил на двести долларов разных товаров и привез их в свое родное кочевье. Представьте себе индейца, занимающегося коммерцией! Ведь это был первый такой случай в истории племени наваго. Торговля пошла довольно живо. Но вот я заметил, что мой друг-индеец стал торговать несколько странным способом. Меня это так поразило, что я сперва подумал даже, что он сошел с ума. Он, видите ли, продавал свои товары ровно за такую же цену, какую заплатил за них сам. Ну, тут я принялся втолковывать другу, что так торговать нельзя, что он разорится, что товары надо продавать дороже их цены.
– То есть как это дороже? – спросил меня индеец.
– Очень просто, – ответил я, – ты, скажем, купил вещь за доллар, а должен продать ее за доллар двадцать.
– Как же я продам ее за доллар двадцать, если она стоит только доллар? – спрашивает меня этот коммерсант.
– В том-то и заключается торговля, – говорю я, – купить дешевле, а продать дороже.
Ну, тут мой индеец страшно рассердился.
– Это обман, – сказал он, – купить за доллар, а продать за доллар двадцать. Ты советуешь мне обманывать людей.
Тогда я ему говорю:
– Это вовсе не обман. Ты просто должен заработать. Понимаешь – заработать.
Но с моим другом-индейцем сделалось что-то странное. Он перестал вдруг понимать самые обыкновенные вещи.
– Как это – заработать? – спросил он.
– Ну, оправдать свои расходы.
– У меня не было никаких расходов.
– Но ты все-таки ездил в город, покупал, привозил, работал!
– Какая же это работа! – сказал мне индеец. – Покупать, привозить. Это не работа. Нет, что-то ты мне не то советуешь!
Убедить его не было никакой возможности. Как я ни старался – ничего не вышло. Он был упрям как бык и твердил все время одно: «Ты мне советуешь нечестное дело». Я ему говорю: «Это торговля», а он мне говорит: «Значит, торговля – нечестное дело». И, представьте себе, он продолжал торговать так же, как и начал, а вскоре и совсем бросил это занятие. И закрылось единственное у племени наваго коммерческое предприятие с индейским капиталом.
…Мы вспомнили об этом индейце месяц спустя, когда сидели в сенате Соединенных Штатов Америки во время допроса Джона Пирпонта Моргана-младшего сенатской комиссией. Мы еще вернемся к этому эпизоду в конце книги.
Комиссия занималась вопросом о роли Моргана в вовлечении Соединенных Штатов Америки в мировую войну.
– Скажите, – спросил сенатор Най, – ведь вы знали, что, экспортируя в Европу деньги, вы поддерживаете войну?
– Да. Знал.
– Почему же вы это делали?
– Как почему? – удивился громадный старик, приподнявшись на своем стуле. – Да ведь это бизнес! Торговля! Они покупали деньги, я их продавал.
…Жена позвала нашего хозяина в столовую, помочь ей накрывать на стол. Вскоре позвали и нас.
Когда мы обедали, в комнату вошел высокий человек в сапогах и ярко-красной суконной рубахе, опоясанной лентой револьверных патронов. У него были рыжеватые волосы с сильной проседью, роговые очки и ослепительная улыбка. Его сопровождала женщина. Они поздоровались с хозяевами и уселись за соседний столик. Человек в красной рубахе услышал, что мы говорим между собою на каком-то иностранном языке, и громко сказал женщине, которая пришла вместе с ним:
– Ну, жена, это, наверно, французы. Наконец-то ты имеешь случай поговорить по-французски.
– Я не знаю французского языка, – ответила жена.
– Как ты не знаешь! Вот тебе раз! Мы с тобой женаты пятнадцать лет, и в течение этого времени ты каждый день твердила мне, что родилась в двух часах езды от Парижа.
– Я и родилась в двух часах езды от Парижа.
– Ну, так поговори с людьми по-французски.
– Да говорю тебе, что не знаю французского языка. Я родилась в Лондоне, а Лондон действительно в двух часах езды от Парижа, если лететь на самолете.
Человек в красной рубахе шумно захохотал. Видно, эта семейная шутка повторялась каждый раз, когда супруги встречались с иностранцами.
Почва для выступления мистера Адамса была подготовлена, и он не замедлил выступить.
– Я вижу, сэр, что вы веселый человек, – сказал мистер Адамс, делая вежливый шажок вперед.
– Шурли! – воскликнул человек в красной рубахе.
И он в свою очередь сделал шаг по направлению к мистеру Адамсу.
В глазах обоих светилось такое неутолимое, сумасшедшее желание поговорить, что нам стало ясно – они должны были встретиться сегодня в пустыне, они не могли не встретиться. С такой неестественной быстротой вспыхивает лишь любовь с первого взгляда.
– How do you do, sir! – сказал мистер Адамс, делая еще один шаг вперед.
– How do you do! – сказал человек в красной рубахе и тоже сделал шаг. – Вы из Нью-Йорка? – спросил он.
– Шурли! – взвизгнул мистер Адамс. – А вы живете здесь?
– Шурли! – зарычал незнакомец.
Через секунду они со страшной силой уже хлопали друг друга по спинам, причем низенький Адамс хлопал своего нового друга почти что по талии, а высокий друг хлопал мистера Адамса почти что по затылку.
У мистера Адамса был необыкновенный нюх на новые знакомства. Человек в красной рубахе оказался одним из самых интересных людей, каких мы встречали в Соединенных Штатах Америки.
– Это единственный белый человек, – сказал о нем наш хозяин-ковбой, – которого индейцы приняли как своего. Он живет с индейцами и иногда приезжает ко мне в гости.
Биография этого человека необычайна.
По окончании колледжа он сделался миссионером, женился и отправился к месту своей новой службы – в пустыню, к индейцам наваго, чтобы обращать их в христианство. Однако новый миссионер скоро понял, что индейцы не хотят христианства. Все его попытки разбивались об упорное сопротивление индейцев, которые не только не хотели принимать новую веру, но и вообще не желали иметь никакого дела с белыми людьми. Ему приходилось очень трудно, но индейцы ему понравились. Через год он отправился к своему начальству и заявил, что отказывается обращать индейцев в христианство.
– Я вижу свой христианский долг в том, чтобы помогать людям, – сказал он, – вне зависимости от того, какую религию они исповедуют. Я хорошо все продумал. Если вы хотите, я останусь жить в пустыне с индейцами, но предупреждаю – я не буду делать ни малейшей попытки обратить их в христианство. Иначе я никогда не стану своим человеком у индейцев. Я просто буду помогать им чем могу, буду звать для них докторов, буду объяснять, как надо ухаживать за детьми, давать житейские советы. До сих пор еще не было случая, чтобы наваго приняли белого человека. Но если мне это удастся, тогда мы можем подумать и об обращении их в христианство.
Церковной администрации такие речи показались слишком радикальными.
– Вы должны действовать как все миссионеры, – сказали ему.
Он отказался.
Тогда его уволили со службы. И чудак остался со своими опасными идеями, с женой и без копейки денег.
Он снова поехал в пустыню. На этот раз с твердой решимостью никогда оттуда не возвращаться. Это было восемнадцать лет тому назад. Он поселился в кочевье наваго и стал вести жизнь индейца. Денег у него не было. Он, так же как индейцы, занимался охотой и скотоводством. Проходили годы. Индейцы привыкли к странному веселому и храброму человеку в очках. Постепенно ему стали доверять, он становился своим человеком. Иногда он ездил в город, устраивал подписку для индейских детей, уговаривал индейцев лечиться у докторов и не привязывать новорожденных к дощечке. Он в совершенстве овладел языком наваго и очень полюбил индейцев. Он все никак не мог собраться начать пропаганду христианства. «С этим я еще успею», – думал он. А еще через некоторое время и совсем бросил думать о христианстве. Оглянувшись назад, он понял, что прошла большая и, по всей вероятности, лучшая часть его жизни и что прошла она хорошо. Он был счастлив.
