Довольно об этом пока. Душа и рука моя утомлены. Скажу Вам в заключение, что я бросил гнусное табаконюхание. Из чужих табакерок еще нюхаю, но своей не имею, и когда случается два и три дня в глаза не видать табаку, то и не хочется. Прощайте.
Ваш В. Белинский.
Письмо это пойдет завтра, т. е. 20 сентября. Боже мой! Это уже четвертое письмо, а от Вас только одно! Есть от чего сойти с ума! И если это так продолжится, то сойду, право сойду, так-таки вот возьму, да и сойду и буду еще глупее, чем теперь.
Агриппине Васильевне желаю веселого и ясного расположения духа.
* * *
Сентября 20
Письмо это было вчера запечатано и совсем готово к отправлению. Сегодня поутру просыпаюсь – надо вставать, а лень – потому что, вставши, надо за работу сесть, да к тому ж и холодно, а под одеялом тепло. Вдруг – слышу – звонок – не почтальон ли? Святители! Человек входит в комнату – может быть, он несет бумаги или книги от Краевского; но вдруг – слышу – он бренчит медными деньгами… Что такое? – Письмо-с. – Давай сюда. Думал было я сперва положить это письмо, не распечатывая его, пока не встану с постели, не умою лица моего и не умащу главы моей, да не явлюся перед людьми постящимся; но – письмо как-то само и распечаталось и прочлось. Три раза уже прочел я его, а вот и теперь не могу сообразиться, что в нем и как на него отвечать. Постойте, прочту еще раз, да уж с чувством, с толком, с расстановкой.{659}
Не спрашиваю Вас, как показалась Вам статья моя:{660} судя по обстоятельствам, которыми сопровождалось ее чтение, не думаю, чтобы Вы что-нибудь заметили в ней. Бедная статья моя, а мне так хотелось услышать Ваше о ней мнение. И это отнюдь не по авторскому самолюбию – вот будущая моя статья так гадка, что из рук вон;{661} а в той, какова бы ни была она, для меня важно содержание, и о нем-то хотел бы я услышать Ваше мнение. Миловзор{662} поклялся, видно, преследовать Вас. Я теперь понимаю, почему он приставал ко мне с своей m-lle Ostr{663} – кажется мне теперь, что надеялся услышать от меня признание в тайне. Ах, лысый Манилов – вот я его! Что касается до издевок Агриппины Васильевны, – то сколько ей угодно; я знаю, что мы с ней друзья, и притом самые задушевные, а до остального мне нет дела. Вот ее scènes de jalousie,[76] – это другое дело: хотелось бы посмотреть и поаплодировать, если хорошо представляются. Я люблю сценическое искусство. Что же касается до старой, больной, бедной, дурной жены, sauvage[77] в обществе и не смыслящей ничего в хозяйстве, которою наказывает меня бог, – то позвольте иметь честь донести Вам, Marie, что Вы изволите говорить глупости. Я особенно благодарен Вам за эпитет бедной: в самом деле, Вы погубили меня своею бедностию: ведь я было располагался жениться на толстой купчихе с черными зубами и 100 000 приданого. Что касается до Вашей старости,[78] я был бы от нее в совершенном отчаянии, если бы, во-1-х, мне хотелось иметь молоденькую жену, à la madame Maniloff,[79] и, во-2-х, если бы я не видел и не знал людей, которые от молодости жен своих страдают так, как другие от старости.[80] Из этого я заключаю, что дело ни в старости, ни в молодости, и вообще нет ничего бесполезнее, как заглядывать вперед и говорить утвердительно о том, что еще только будет, но чего еще нет. Я надеюсь, что мы будем счастливы; но решение на этот вопрос может дать не надежда, не предчувствие, не расчет, а только сама действительность. И потому пойдем вперед без оглядок и будем готовы на всё – быть человечески достойными счастия, если судьба даст нам его, и с достоинством, по-человечески нести несчастие, в котором никто из нас не будет виноват. Кто не стремится, тот и не достигает; кто не дерзает, тот и не получает. Всякое важное обстоятельство в жизни есть лотерея, особенно брак; нельзя, чтобы рука не дрожала, опускаясь в таинственную урну за страшным[81] билетом; но неужели же следует отдергивать руку потому, что она дрожит? – Вы больны, это правда; но ведь и я болен; я был бы в тягость здоровой жене, которая не знала бы по себе, что такое страдание. Нам же не в чем[82] будет завидовать друг другу, и мы будем понимать один другого во всем – даже и в болезнях. Как добрые друзья, будем подавать друг другу лекарства, – и они не так горьки будут нам казаться. – Впрочем, по роду Вашей болезни, Вы должны выздороветь, вышедши замуж; бывали примеры, что доктора отказывались лечить, как безнадежных, больных расстройством нерв женщин, советуя им замужество как последнее средство, – и опыт часто показывал, что доктора не ошибались в своих расчетах, ибо брачная жизнь более сообразна с натурою и назначением женщины, чем девическое состояние. Но как бы то ни было —
Будь сиянье, будь ненастье,Будь, что надобно судьбе;Всё для жизни будет счастье,Добрый спутник, при тебе.{664}
Дайте мне Вашу руку, мой добрый, милый друг – то опираясь на нее, то поддерживая ее, я готов идти по дороге моей жизни с надеждою и бодро. Я верю, что чувствовать подле своего сердца такое сердце, как Ваше, быть любимым такою душою, как Ваша, – есть не наказание, а награда выше меры и заслуги. Вы называете себя дурною и даже букою, – что ж? – я люблю Ваше дурное лицо и нахожу его прекрасным: стало быть, наказания и тут нет. Вы дики в обществе – я тоже, и тем веселее будет нам в обществе один другого. Если бы Вы были общительны и любили общество – тогда я бы действительно был наказан крепко за грехи мои. Вы ничего не знаете в хозяйстве: и не мудрено, – Вам не для чего и не от чего было узнать его, как и всем особам Вашего пола, которые не были поставлены судьбою в необходимость заниматься хозяйством. Но, как и многие, увидя себя хозяйкою, Вы поневоле сделаетесь ею.
Я, право, не понимаю, почему Вам стоило такого труда сказать мне, что Вы хотели бы, чтоб церемония была в 12 часов и чтоб уехать из Москвы в тот же день; и не понимаю, что Вы тут разумеете под Вашею кн. Марьею Алексеевной.{665} На чем бы ни было основано Ваше желание, если бы даже и ни на чем, – я не вижу никакой причины не выполнить его. Может быть, это желание происходит оттого, что Вы не хотите дать собою зрелище для праздного и дикого любопытства людей, которые чужими делами занимаются больше, чем своими, – в таком случае я и сам вполне разделяю Ваше желание. К чему эти затруднительные выговаривания; будем вполне и свободно откровенны друг с другом. Этим письмом и я подаю Вам пример. Глупы мои предположения, не нравятся они Вам – скажите – и об них больше ни слова. Насчет отъезда из Москвы в день венчания – дело довольно трудное. Взять особенной кареты я теперь не в состоянии – на это нужно 500 р.; стало быть, заранее надо взять места в malle-poste или конторе дилижансов; но в первой места берутся недели за две вперед, а из вторых только из одной конторы дилижансы ходят после обеда.[83]
M-lle Agrippine{666} может говорить, что ей угодно, о Вашем первом письме; но мне оно до того кажется умным и милым, так верно отражающим в себе Вас, что я выучил его чуть не наизусть. Равным образом, хотя m-lle Agr и упрекает Вас, что Ваши письма холодны, но я и в этом с нею не согласен. Я читаю в Ваших письмах не только то, что в строках написано, но что и между строками. Я так уверен в Вашей любви ко мне, что Вам нет никакой нужды писать Ваши письма иначе, нежели как они сами пишутся. Будьте самой собою, Marie, – больше я от Вас ничего не требую, потому что люблю Вас такою, каковы Вы в самом деле. А что касается до разлуки – прегадкая вещь во всяком случае и всегда, но до брака особенно, ибо ставит людей в преглупое положение, которое можно выразить словами: ни то ни се. Терпеть не могу таких положений; они очаровательны для юношей и мальчиков, которые еще не выросли из стихов Жуковского и любят твердить: «Любовь ни времени, ни месту не подвластна».{667} – По картам у Вас выходит всегда прекрасно. Дитя Вы, дитя! Ну да, дела мои, точно, пошли недурно; а сначала я было приуныл, ибо увидел, что в действительности не так-то легко всё делается, как в фантазии, заодно с желанием. А Вы угадали, что в тот день, как Вы писали ко мне это письмо, и я писал к Вам: последнее письмо мое пошло к Вам в среду (15), а Вы получили его в субботу (18).{668} Вы пишете, что m-lle Agrippine только и бредит мною: что ж тут удивительного – я приписываю это моим необыкновенным достоинствам. – Я рад, что Вы видели Кудр<явцева>: я этого человека очень люблю и много уважаю.
А вы пишете, что чувствуете себя не очень здоровою и что Вам очень грустно – вот это нехорошо, и этого я больше всего боюсь. Бога ради, берегитесь. Обо мне не беспокойтесь – я живуч, как кошка, и со мной чорт ли делается. Прощайте. Пуще всего будьте здоровы. Теперь я буду в большом беспокойстве, не зная, кончилось ли Ваше нездоровье, или – сохрани бог – пошло вдаль. Не мучьте меня медленностию Ваших ответов: с этой стороны я и так уж порядочно измучен.
