— Поразительно! Твое похищение, дорогой Александр, плен, побег, спасение африканского царька, его лавка старьевщика в тронном зале, его богатство и то, как мы нашли друг друга, и наша встреча с бродягой, который так странно на тебя похож, — все это поразительно.
— А теперь, — продолжал Александр, — ты и Жозеф должны рассказать мне, что было с вами и как вы попали на прииск. Только поподробней! Меня все интересует. Мы здесь отдохнем еще часок, и никто нас не потревожит. Дорогой Жозеф, взгляните-ка на неприятельский берег. Оттуда ничего больше не слышно. Неужели они отказались от преследования? Я бы не возражал…
— Все спокойно, месье Александр, — ответил Жозеф, быстрым взглядом окинув реку, катившую в невидимую даль свои желтые воды.
— Отлично. Граф, предоставляю вам слово.
— Самое удивительное в моей истории, — начал Альбер де Вильрож, — это ее простота и полное отсутствие хоть каких-нибудь особенных событий или случайностей на всем огромном протяжении моего пути. Когда ты исчез, мы с Жозефом, Зугой и бушменом бросились искать тебя. Его преподобие и мастер Виль присоединились к нам, это само собой понятно, хотя я должен отдать им справедливость — они оба вели себя чрезвычайно корректно. И вот однажды мы неслись на плоту по разбушевавшейся реке. Шел проливной дождь, и наш плот швыряло, как щепку. И тут со мной сделался приступ лихорадки. Я потерял сознание и не знаю, сколько времени болел. Очнувшись, я увидел нашего проводника и бушмена. От плота ничего не осталось. Жозеф, его преподобие и мастер Виль исчезли. А я не держался на ногах. Малейшее движение вызывало у меня невероятную слабость. Кроме того, я испытывал страшные боли, они начинались в затылке и расходились по всей спине. К физическим страданиям прибавлялась тревога за вас. Так что положение было отчаянное. Мои славные чернокожие кое-как объяснили мне, что я провел в буйном бреду пять дней и пять ночей. Потом они смастерили носилки, уложили меня и понесли в надежде, что мне помогут какие-нибудь кочевники, если только удастся повстречать их в пустыне. Вы уже, вероятно, заметили, что Зуга очень толковый и очень сердечный малый. Он ухаживал за мной самым преданнейшим образом. А в это время бушмен лечил меня методами бушменской медицины. Он построил крохотный шалашик из ветвей, плотно закрыл его широкими листьями, придав этому несложному строению форму улья, и оставил в нем боковое отверстие, через которое я мог просунуть голову. Когда все было готово, он меня раздел донага и ввел в шалашик. А там тлели сухие ветви и куски какого-то ароматного дерева и стоял густой дым. Если бы я не высунул голову, я бы сию же минуту задохнулся. Я отделался длительным копчением, в результате чего сильно пропотел — пот лил с меня прямо-таки ручьем. Едва я вышел из этой парильни, как Зуга накинул на меня мою сорочку, которую предварительно намочил в ледяной воде. Я сразу лишился чувств!
— Да этак они могли тебя просто убить!
— Именно это я и позволил себе заметить моему черному Эскулапу. Но тот возразил: «Не бойся, вождь. Это прекрасное лечение: так лечился сам Дауд, когда у него была лихорадка. Прекрасное лечение!» Мне только и оставалось, что склониться пред авторитетом Ливингстона и дать себя коптить, массировать, растирать и обливать водой. Но три дня этого варварского лечения, и я был совершенно здоров. Что еще сказать вам? Я пустился в путь, едва мне позволили силы. И я направился на север. Мои добрые спутники поддерживали меня, их преданность не ослабевала ни на минуту. К несчастью, у меня не было оружия — оно пошло ко дну, когда на одном из поворотов реки разбился наш плот. Но Зуга и бушмен добывали для меня пищу. Мы питались корнями, дикими ягодами, почками и даже насекомыми.
— Тьфу! — брезгливо воскликнул Александр.
А Вильрож возразил:
— Что бы мы ни думали и ни говорили о ящерице раньше, но она — подлинный друг человека. В этом я убедился на опыте. Затем, время от времени мы закатывали себе пиры, — когда находили гнездо страуса.
— Это уже лучше.
— Я тоже так думаю. Яйца страуса, правда, не такое уж тонкое лакомство, но мы до того настрадались от голода, что нам и они казались вкусными. Затем мы попали в места, более богатые дичью, и удачно охотились. Это меня и спасло. И так дни шли за днями. Мы все-таки продвигались вперед и вперед, и в один прекрасный день я услышал рев большого водопада. Так что для меня все это громадное путешествие сводится к трем ощущениям: лихорадка, голод и ходьба.
— И это все?
— Все.
— А твои спутники?
— Они должны находиться где-нибудь недалеко от прииска. За них я не тревожусь. Они не пропадут, и мы их еще увидим. Я не думал, что в таком глухом месте я найду прииск и белых. Поэтому я отправился на разведку один, а неграм наказал не беспокоиться, если меня долго не будет. Когда я вошел в палатку, там стоял страшный шум: это наш Жозеф сражался с кем-то, как настоящий дьявол.
— Отлично, дорогой Альбер! Можно сказать, все хорошо, что хорошо кончается. А вы, Жозеф, — что вы можете нам рассказать?
— А у меня и рассказывать нечего, месье Александр.
— Как это — рассказывать нечего? Вы, однако, не упали с неба и не вывалились из воздушного шара?..
— Нет, я приехал верхом на зебре.
— Вот как?
— Да, месье Александр, на зебре, на полосатой лошади. Она бегает очень быстро.
— Как же вы себе раздобыли такую лошадку?
— Я убил змею, которая хотела ее съесть. Змея имела больше восьми метров в длину.
— Что же вы с ней сделали?
— Я содрал с нее кожу и сделал упряжь для зебры.
— Подождите, Жозеф, дорогой! Мне что-то не все ясно. Расскажите подробно и не выматывайте душу.
— Да бедь я рассказыбаю, месье Александр. Зевра — это бам не простая лошадка. Зевру приручить — это большое дело. Она вила ногами, подымалась на дывы, ложилась на землю, пыталась кусаться… Но, караи! Я с ней погоборил, с чертобкой, и она меня поняла…
Альбер рассмеялся, и рассказчика это несколько смутило.
— Видишь ли, — сказал де Вильрож, — наш Жозеф не бог весть какой оратор. Вот он уже опять стал путать «в» и «б», и это лучше всего доказывает, что он сильно волнуется.
— Ничего, продолжайте, дорогой Жозеф! — мягко предложил Александр. — Вы прекрасно знаете, что мы шутим.
— Вот я и говорю! — продолжал тогда Жозеф. — Когда месье Альбер уехал на плоту, я остался один. Мастер Виль тоже остался и стал ругаться, как извозчик. Он ушел направо, я — налево. Так мы и потеряли друг друга из виду. Он ушел ко всем чертям. Я тоже. На другой день я вдруг вижу здоровенную змею. Она уцепилась хвостом за дерево и обвила кольцами бедную зебру. Одним выстрелом я прикончил эту гадину и быстро связал зебру лианой. Зебра тяжело дышала и отдувалась, как тюлень, а я связал ей все четыре ноги. «Так, — думаю, — хорошо! Ты будешь иметь честь понести на спине одного славного малого из французской Каталонии». Да не тут-то было! Только я захотел взобраться ей на спину, мерзавка стала брыкаться. Ах, бедная ты моя головушка! Что ж тут делать? Вот я и подумал, что из змеиной кожи можно было бы сделать подходящие поводья, и стал раздевать эту змеюку! Карай! Сделал поводья, надел на зебру и давай рысью. И зебра пошла у меня не хуже, чем этот четвероногий страус, которого зовут жирафом. Право же, она даже могла бы обогнать этого двуногого жирафа, которого зовут страусом.
— Так просто? Вы меня удивляете.
— А я все сказал. Вот только забыл добавить, что я снял с себя рубашку и завязал моей зебре глаза. И еще я сделал ей ножом дырку в храпе и пропустил через храп ремень из змеиной кожи.
— Ну, вот!
— А это очень хорошее средство. Я не знаю ни одного андалузского мула, который мог бы сопротивляться, когда ему прокалывают храп и пропускают ремень.
— Я думаю!..
— Моя зебра несла меня как миленькая. Я только натягивал поводья то вправо, то влево. Как удила…
— …которых она не могла грызть.
— Конечно. Я часто встречал негров и спрашивал — очень вежливо, — как проехать к водопаду Виктория, а они ни за что не хотели отвечать. Они смотрели на меня так, как если бы я свалился с облаков, и понимали меня не лучше, чем если бы я говорил по-кастильски с поляком или хотя бы с простым уроженцем Оверни… Тогда я решил держать курс по солнцу. И этак я ехал и ехал, покуда не добрался до трактира, где мы и повстречались.
