Один из испанцев смотрел странным взглядом, лицо его было исполосовано розовыми шрамами, на которых не росла борода. Он нес через плечо какой-то длинный пузатый предмет, завернутый в грязную тряпку. Модест сообразил, что это гитара.
Первый испанец продолжал говорить на своем невозможном языке, и Модест понял из его слов, что им пришлось бежать в горы и тут уж было не до проводника и не до поисков хорошей дороги.
Я слышу гитару Пабло, хотя никогда не видел его самого. Ее струны трепещут в полумраке на опушке леса, под снегами Венаска, алыми в лучах заката. Гитара дрожит, как сердце, готовое раскрыться. Ее звуки разлетаются брызгами, точно алые зерна спелого граната. Кроны деревьев на склоне колышутся волнами, но не ветер волнует их, а мелодия, могущество звуков и слов. Склонив голову, Пабло чуть слышно напевает:
Voces de muerte sonaron
cerca del Guadalquivir,
voces antiguas que cercan
voz de clavel varonil.[26]
Голос его прерывается от кашля, пение умолкает, но рука продолжает пощипывать струны, и гитара глухо гудит. Модест одобрительно кивает. Ему непонятны слова, которые напевает или бормочет испанец, но ему кажется, будто перед ним встает незнакомая ему страна. В памяти оживают рисунки, виденные в книгах, и рассказы путников. Он старается представить себе апельсиновую рощу, арбузное поле, виноградники Хереса и Малаги, чьи названия опьяняют и жгут, как вино.
На кухне Модеста Бестеги испанцы теснились у очага, где пылала огромная вязанка хвороста. Они молча высушили свои лохмотья, не спуская глаз с чудесного пламени. В это время Модест рылся в кладовке и в кадке для солений. Он выставил на стол все свои припасы: большую ковригу местного хлеба, початый окорок, кусок сала, несколько луковиц, чернослив, сморщенные яблоки и бутылку виноградной водки. Он отдал им все, что мог, из одежды: поношенные рубахи, ждавшие починки, старые брюки, одеяла. Одна из женщин помогла ему сварить кофе. Молока не хватило на всех, и ему причлось запять у соседей.
Вскоре жители Кампаса и сам мэр собрались к Модесту взглянуть на испанцев, одолевших горный хребет. Они уже не раз встречали беженцев на улицах Люшона или на полях в долине, где испанцы помогали приютившим их семьям, но тут было совсем другое дело. Эти испанцы совершили немыслимый переход, и крестьяне вглядывались в их суровые, худые лица, словно видели беженцев впервые.
Они не ели уже двое суток. Трудно было даже себе представить, как эти люди карабкались по неизведанным кручам, проваливаясь в сугробы, цепляясь за выступы скал, лишь бы добраться до Франции. Некоторые были родом из долины Арана, другие из Мадрида и Барселоны, один из Севильи. Жители Кампаса мысленно рисовали себе картину Испании.
Когда испанцы поели и отогрелись, семьи Кампаса распределили их между собой. Мэр заявил, что следует предупредить жандармерию. Тогда беженцы стали переговариваться друг с другом: как видно, слово «жандармы» испугало их и они готовы были снова уйти в горы. И в самом деле, в тех местах, куда стекалось особенно много беженцев, как, например, в Аржелесе, в Восточных Пиренеях, для них были устроены лагеря. Там они жили в переполненных бараках за колючей проволокой, под охраной жандармов и полицейских.
Испанец, знавший несколько слов по-французски, сказал, что за еду и жилье они будут работать, а если в Кампасе не найдется для них дела, они готовы уйти в другие деревни.
Большая часть была сразу направлена в Люшон. Несколько человек остались в Кампасе до сенокоса, а потом ушли в долину в поисках родных и друзей. В конце концов от всей этой группы испанцев в Кампасе остался только один, по имени Пабло Рамирес. Он с первого дня поселился у Бестеги. Это был тот самый человек с гитарой и со шрамами на лице. Модест приютил и кормил его. Шрамы появились у Пабло Рамиреса от осколков гранаты: граната разорвалась прямо перед ним и лишила его зрения. «Ах, Модесто, — говорил испанец, — разные бывают гранаты!»
VII
Итак, Пабло Рамирес обосновался в Кампасе у Бестеги. Постепенно люди привыкли видеть его на кухне или на пороге дома Модеста то за мелкими домашними делами, то с гитарой в руках. Он лущил бобы, чистил картофель или морковь и даже вязал не хуже женщины. В Испании в госпитале сиделка научила его вязать, чтобы занять руки. Слепой ловко перебирал спицы и к зиме связал для Бестеги фуфайку из грубой пиренейской шерсти.
В хорошую погоду Модест ходил с ним в горы. Испанец всегда брал с собой гитару. «Это моя память и мои глаза», — говаривал он.
Звуки его гитары раздавались на опушке леса, среди пастбищ или на скалистом выступе напротив снегов Венаска. Ее аккорды перекликались с бубенцами овечьего стада, с журчанием быстрых потоков. Крестьяне не удивлялись больше, заслышав среди горного безлюдья приглушенные или бурные звуки его песен.
Иногда Бестеги уводил слепого в далекие прогулки по дороге к вершинам. Обогнув озеро, Модест усаживал Пабло поудобнее лицом к югу.
— Где мои края? — спрашивал испанец.
— Вот, прямо перед тобой. Отсюда вы пришли к нам.
— Значит, солнышко, которое меня пригревает, светит из Испании?
— Да, оттуда.
— Bueno, bueno![27] — восклицал Пабло.
И под пальцами слепого звучала песня во славу родной страны, невидимой вдвойне, ибо Пабло не мог видеть даже стены гор, за которой она скрывалась.
Пабло Рамирес вздыхал.
— Модесто, amigo mio[28], не могу же я оставаться у тебя всю жизнь.
— А куда тебе идти? Если ты не вернешься в Испанию, то нигде тебе не будет лучше, чем у меня. Куда ты хочешь идти?
— Не знаю. Я не могу отработать даже то, что съедаю!
— Я еще, слава богу, могу прокормить и тебя и себя, — отвечал Модест, пожимая плечами. — Пока у нас хватает и картошки и каштанов… Зерна для птицы и травы для кроликов тоже достаточно. А уж дров столько, что и на продажу хватит!
По вечерам они иногда заходили к соседям. Пабло рассказывал о своей жизни, об Испании Он был каменщиком и жил в деревне под Валенсией. До войны у него была жена и двое детей, и он сам построил себе дом 18 июля 1936 года радио Сеуты, захваченное мятежниками, бросило в эфир слова, послужившие знаком к началу восстания «Над всей Испанией безоблачное небо». Пабло мечтательно повторял эту фразу, словно вглядываясь мысленным взором в небесную лазурь, опрокинутую над полуостровом. Над всей Испанией… Гарнизоны Севера и Наварры, древней Кастилии, Барселоны и Севильи восстали против Республики. В мадридских казармах вспыхнули бои Пабло записался в пехотный полк в Валенсии…
Я никогда не слышал голоса Пабло. Я улавливал его в рассказах Модеста, да и не только в них. Бродя по горным тропам меж озер, вдоль большого озера Кампас, под серыми колоннами буков, по мягким травам склонов, я иногда внезапно оборачивался, словно на чей-то зов. Позади или совсем рядом со мной с тихим стоном дрожали струны гитары. Я устремлялся на этот звук и находил лишь солнечный блик или островок мха. То ли дыхание ветра шевельнуло низкие ветви елей, то ли донесся дальний рокот водопада, но я отчетливо слышал переливы гитары. Травы и воды гор впитали ее песий и, подобно тростнику царя Мидаса, повторяли их одиноким путникам. Краткий вздох, вырвавшийся из груди Рамиреса, оживал и реял вокруг меня.
Как-то раз я ощутил его присутствие тек явственно, что поднес руки ко рту и крикнул. «Пабло!. Пабло!» Мне казалось, что вот-вот фигура слепого испанца поднимется среди зарослей и шагнет ко мне, что моего слуха коснется его голос, голос сердца и родного края, его простодушная неправильная речь, вызывающая в памяти запах ванили и пыльных дорог, жасмина и нагретой на солнце соломы, кровяной колбасы и прохладного арбуза…
— Ах, друг, то, что случилось в Испании, случится и у вас, если вы не спохватитесь вовремя. У нас беда, но она может и к вам прийти. Конечно, дружище, Испания — не Франция. Но ведь каждому мила своя земля. Франция хороша и богата. Испания тоже хороша, но у нас больше камней, чем пшеницы, больше коз, чем коров. Засуха убивает нас, а лучшие земли отведены под корриду и под выпас для быков. И у нас есть свои богатства. Говорят, в наших недрах много металлов. Я когда-то ходил недолго в школу, и учитель заставлял нас учить наизусть слова одного испанского короля. Этот король говорил, что Испания — божий рай. Пять мощных рек орошают ее — Эбро, Дузро, Тахо, Гвадиана и Гвадалквивир. Они обнимают высокие горы и обширные земли; долины и равнины широки и просторны, а добрая почва и обилие вод рождают на них несчетные плоды И повсюду для жаждущих есть плоды земли и чистые родники… Вот что сказал Альфонс Мудрый. Он-то думал о дарах природы. Что же мне сказать? Что грянула война и что совсем не такой страды мы ждали. И впереди предстоит совсем иная страда.
Так говорил Пабло, сидя у очага с Модестом и другими горцами. Так он рассказывал о своей жизни, пока солнечные лучи скользили по лугам и лесам. В тот день, когда мне почудился трепет струн и я поднес ладони ко рту, окликая испанца, из кустов вышел Модест. Мне казалось, он остался дома, но он нагнал меня и, услышав зов, вышел из колючих зарослей с грустной усмешкой. Вопреки моим ожиданиям он не удивился и не сказал: «Вот как, вы зовете Пабло… Вы зовете его, как будто он может вернуться!» Модест промолчал и повел меня к своему стаду. Потом я узнал, что в том самом месте, где я звал испанца, на одной из последних лесных полян, уже недалеко от озер и скал, Модест в последний раз видел своего товарища.
