Сейчас при воспоминании об этом любому обитателю железнодорожной окраины становилось тоскливо. Паровозных гудков стало значительно меньше, поезда, за исключением составов с военными грузами и немецких эшелонов, на путях не задерживались. Сея в летнее небо дым, паровозы быстро увозили их со станции. Даже сосед Дроновых по квартире заскучал и отменил свои традиционные гулянки в день получки. На вопрос Ивана Мартыновича о том, почему произошел такой переворот в его поведении, сосед достал из своего кармана несколько потертых оккупационных марок и с презрением скомкал их в кулаке: «Да разве на это выпьешь!»
Дронов приблизился к Лыкову и, делая вид, будто не имеет с ним ничего общего, скупо сказал:
— А теперь следуй за мной. Дистанция семь шагов.
— Понятно, — откликнулся Лыков.
Еще издали у маневрового паровоза Дронов увидел своего кочегара Костю Веревкина, который, сложив коробочкой ладони, оберегая гаснущее пламя спички, закуривал папироску.
— Теперь иди рядом, — приказал Дронов Лыкову, и минер послушно приблизился к нему.
Так и подошли вдвоем к маневровой «кукушке».
Выпуская изо рта затейливые кольца дыма, Костя подозрительно стрельнул глазами по ладно сбитой фигуре незнакомого парня.
— Чего это вы вроде как под конвоем пришли, Иван Мартынович?
— Да понимаешь ли, — решившись сразу идти ва-банк, пояснил Дронов, — надо вот дружка, бывшего соседа по Барочному спуску, к родичам на Большой Мишкин доставить. К больной тетке.
Костя сплюнул папиросу на междурельсовый песок, растер подошвой где-то купленного по дешевке солдатского эрзац-ботинка и насмешливо покачал головой:
— К тетке, говоришь? Чтой-то неподходящее время выбрал ты, парень, больных теток проведывать.
Лыков ответил недружелюбным кивком.
— Так ведь болезнь, она ни с какими приказами об оккупации не считается. В них каждый параграф кончается словами «запрещено», «расстрел», «карается законом». А болезни на это начхать, потому как ей все можно. Посуди сам, парень. Почти при смерти тетка моя. Помогите, станишники, вовек не забуду.
Подняв подбородок, Лыков с деланным подобострастием глядел на Веревкина. Они были сейчас очень похожи друг на друга: оба острословы, оба коренастые, по виду однолетки. Только один просил, а другой должен был либо поддержать эту просьбу, либо воспротивиться. Костя Веревкин, отслуживший перед самым началом войны срочную, частенько называл Дронова командиром. Он и сейчас прибегнул к этому словечку.
— Слушайте, командир, — сказал он, обращаясь к одному лишь своему начальнику, — а как же нам с этим вашим фон-бароном быть-то на самом деле? Оно ведь надо ему действительно как-то помочь. Вы-то сами что решили?
— Я заберу его, Костя, — спокойно заявил Дронов.
Веревкин задумчиво почесал подбородок, на котором ничего не росло.
— Так-то оно так, да вот ситуация только неприглядная складывается. Вы еще ничего не слыхали, командир? Хотя где ж там. С такой красивой молодой женой, как у вас Липа, можно весь мир проспать.
— Да ты покороче, — засмеялся Дронов, уже догадываясь. — И жену мою оставь в покое. Молод еще ее красоту судить.
— Ночью какие-то лихие парни в Балабановской роще склад с боеприпасами взорвали фашистский. Вот ведь, наверное, была потеха. Ты не пугайся, парень, — бросил он презрительный взгляд на Лыкова. — Лично к тебе это никакого отношения не имеет. А к здоровью твоей тетеньки — тем более. То настоящие парни действовали, которых пока единицы, не больно похожие на тебя.
Поглядывая на Лыкова, Костя говорил одну оскорбительную фразу за другой, ожидая, когда тот вспыхнет и заспорит. Но Лыков молчал, еле сдерживая блаженную усмешку. «Нет, этот не подведет, — думал он, — этот не предаст никогда, даже если бы я ему и открылся. Спасибо, парень, крой меня больше, все снесу».
— Так вот, — продолжал Костя Веревкин, безмятежно моргая зелеными глазами. — Немцы сейчас по этой причине в крайней озабоченности находятся. Как бы они просмотр какой всех отправляющихся со станции поездов и одиночных паровозов не учинили. Поэтому ты, командир, этого своего кореша сажай в свою будку и начинай нашу веселую птицу «кукушку» раскочегаривать, а я тем временем сбегаю наш путевой лист подпишу.
Дронов скупо кивнул Лыкову, и это означало: залезай. Второй раз команду произносить не понадобилось. Лыков резво поднялся на паровоз по узкой неудобной лесенке. А через несколько минут К-13, валя из трубы белесый дым в высокое летнее небо, бодро зашипел, готовясь тронуться с места. Перед тем как прозвучал его сиплый гудок, Костя Веревкин, уже успевший угольной пылью вымазать лицо, скаля белые зубы, крикнул в самые недра будки машиниста, посмотрев на приободрившегося пассажира:
— Слушай, а может, ты и есть тот самый парень, который вчерашней ночью того энтого… Может, Балабановская роща и заставила теперь тебя срочно мишкинскую тетю искать?
В ответ сержант до самых ушей улыбнулся. Погромыхивая колесами, оглашая окрестности сиплым гудком, «кукушка» отправилась в свой обычный, записанный в маршрутном листе путь. Когда, набирая скорость, она миновала здание вокзала, Дронов увидел в правую форточку привокзальную часть крутого Красного спуска и несколько десятков фашистских солдат, развернутой цепью бегущих к зданию вокзала.
— Поздно, служивые, поздно! — весело прокричал он, поглядев на своего незаконного пассажира. — Теперь и «юнкерсы» ваши нас не догонят.
— А? — ничего не поняв, отозвался Лыков.
— Дулю на, — захохотал кочегар Костя Веревкин, подкидывая в паровозную топку уголь. — Ворона не думала, не гадала, как в рай попала.
Наращивая скорость, «кукушка» все ускоряла и ускоряла бег. Вот она уже миновала выходную южную стрелку. Казалось, даже дыхание паровоза стало ровным и успокоенным. Дронов неотрывно глядел в окошко. В топке бурлил огонь. Вплоть до каждого вершка обожженной в эту пору года сухой потрескавшейся земли был знаком Ивану Мартыновичу этот отрезок пути от новочеркасской станции до Большого Мишкина.
И вовсе не потому, что почти в каждую свою смену он проводил по нему свой К-13. Нет, вовсе не в том было дело. Просто это была дорога его детства. Здесь каждый вершок земли, каждая шпала, каждая тропинка, ведущая к поросшему камышом берегу реки, были им тысячу раз вытоптаны. Здесь он одерживал победы в жестоких кулачных боях, и нередко один против четверых, а то и пятерых, потому что вся округа боялась дроновских кулаков. А сколько раз приходил он в жаркие летние дни на берег этой же реки, именовавшейся в жару, когда она сильно мелела, презрительно уменьшенно Аксайкой, и нежился под жарким голубым небом родного города. Весной же, когда та же самая река разливалась до самого горизонта, так что смыкалась с водами выходившего из берегов Дона, ее уже никто не смел называть так пренебрежительно. И большие и малые казаки, населявшие эту окраину, слушая, как шлепается вспененная волна на укрепленный камнями откос железнодорожной насыпи, с гордостью говорили: «Наш светлый Аксай, младший брат гордого Дона, характер выказывает».
Сколько раз грозили, бывало, строгие старики всадить Ивану Мартыновичу заряд соли в мягкое место за то, что приворовывал он с дружками недозрелые абрикосы и яблоки из чужих садов. И тогда он оставлял их в покое, но озоровать не прекращал. Несколько позднее по времени с этого берега начинался путь на другой, к чужим огородам и бахчам, где так сладостно было рвать арбузы и дыни, и убегать от дедов-караульщиков. Сюда, но уже гораздо позднее, приходили они с тоненькой застенчивой Липой на первые свидания, а потом поселились в белокаменном, хорошо отстроенном двухэтажном доме и с ликованием проводили свой первый медовый не месяц, а год, пока не запищал в люльке их первенец Жорка.
Эту часть маршрута, как и всегда, Иван Мартынович проскочил незаметно, но, подъезжая к своему бывшему жилью, не позабыл дать традиционный свисток, по которому прежние его соседи, оставшиеся там обитать, устанавливали, что это едет именно он. Однако теперь далеко не у всех его бывших соседей появлялись на лицах улыбки, потому, считали иные, что остался он перед оккупацией в городе умышленно и стал служить немцам. Но паровоз проносился, и горькая складка на лице у Дронова, появлявшаяся от такой мысли, таяла. Ивану Мартыновичу всегда казалось, что в одно мгновение, быстрее всякого курьерского, проскакивает он это расстояние на своем К-13.
А потом сердце как-то остывало к окружающему, и он уже не ощущал тех сладостных толчков в груди.
Проехав полустанок, именовавшийся в обиходе по фамилии бывшего купца-магната Цикуновкой, он уже равнодушно созерцал и проволочный забор, которым была обнесена территория военного склада, и осыпи песчаного карьера, откуда вывозили слюду, и даже знаменитую Голицинскую церковь, где были захоронены в одно время останки самого Матвея Ивановича Платова, которым и до сей поры гордится все воинство донского края вот уже сколько лет.
