В середине 1950-х гг. Р.П. Дмитриева пересмотрела взгляды Жданова на проблему соотношения «Сказания» и «Послания», продемонстрировав приоритет «Послания» Спиридона-Саввы по отношению к «Сказанию», а также предложив новые их датировки (1511–1523 гг. для «Послания» и 1523–1533 гг. — для «Сказания»){375}.
Позднее А.А. Зимин попытался возвести «Послание» и «Сказание» к одной из редакций памятника, сохранившейся в так называемом Чудовском сборнике 1540-х гг., и высказал предположение, что появление легенды о «Мономаховых дарах» было приурочено к коронации в 1498 г. Дмитрия Ивановича, внука великого князя Московского Ивана III (1462–1505), чьим соправителем он числился на протяжении некоторого времени{376}.
А.Л. Гольдберг вернулся к датировке первоначального варианта легенды концом 1510-х — началом 1520-х гг. и атрибутировал его известному русскому дипломату первой трети XVI столетия Дмитрию Герасимову, предположив, что затем эти сюжеты были повторены в «Послании» Спиридона-Саввы и «Сказании о князьях Владимирских»{377}.
А.Ю. Карпов высказался в пользу соотношения текстов, установленного Р.П. Дмитриевой, однако отметил вторичность дошедшего до нас текста «Послания», датировав его 1533–1534 гг. и отнеся появление его протографа к самому началу XVI в. (до 1503){378}.
Вопрос о генезисе понятия «Шапка Мономаха», впервые появляющегося в поздних редакциях описания коронации («чина венчания») Дмитрия Ивановича в 1498 г., был рассмотрен Н.В. Синицыной, которая отметила, что данное определение впервые появляется в летописных текстах, восходящих к гипотетическому “Своду 1518 г.”, тогда как в ранних редакциях «чина венчания» «Шапка Мономаха» именовалась просто «Шапкой», но оплечья уже именовались «Мономаховыми бармами»{379}.
Таким образом, в результате исследований, проводившихся с конца XIX в., стало очевидно, что легенда о «Мономаховых дарах» в своей основе является мистификацией первой трети XVI в., отвечавшей политическим интересам московских великих князей. Здесь присутствовала тенденция к усилению в действиях Владимира Мономаха экспансионистских мотивов, стремление поставить его в один ряд с русскими князьями, которые осмеливались поднять меч на Византию, — князем Олегом, по свидетельству «Повести временных лет», совершившим поход на Царьград в 907 г., и Святославом Игоревичем, воевавшим с византийцами в Болгарии в конце 60-х — начале 70-х гг. X в. Иначе говоря, Владимир Мономах представлен здесь как поборник и продолжатель «имперской идеи», истоки которой возводятся к X в.
Автор легенды, перед которым стояла задача дать достойное объяснение появлению на Руси регалий, употреблявшихся потомками Мономаха, московскими великими князьями, связал их появление с русско-византийской войной 1116 г., обросшей под его пером вымышленными подробностями типа вторжения во Фракию.
Рассказ о посольстве, направленном на Русь императором Константином Мономахом, призван не только объяснить появление на Руси самих регалий, но и проиллюстрировать идею о «перенесении» империи на Русь, которая нашла свое выражение в концепции «Москва — третий Рим»{380}, сформировавшейся в первых десятилетиях XVI в. в послании псковского монаха Филофея к сыну Ивана III великому князю Василию III (1505–1533).
Филофей представлял Московское государство правопреемником Рима и Константинополя, после того как они утратили чистоту веры, «ибо старого Рима церковь пала по неверию ереси Аполлинария, второго же Рима, Константинова-града, церковные двери внуки агарян секирами и оскордами рассекли»{381}. Надо сказать, что идеи об уклонении в «латинство» «первого Рима» присутствуют и в «Послании» Спиридона-Саввы, и в «Сказании о князьях Владимирских», которые, таким образом, также примыкают к этой концепции.
Идеологическими импульсами для ее формирования стали события предшествующих десятилетий: Ферраро-Флорентийский собор 1437–1439 гг., где была предпринята попытка заключения унии между католической и православной церквами, принятой тогдашним московским митрополитом Исидором (ставленником Византии) и отвергнутой великим князем Московским Василием II и русским духовенством; захват Константинополя («второго Рима») турками, положивший конец существованию Византийской империи в 1453 г., в результате чего роль крупнейшего центра православия перешла к Москве; заключение брака сына Василия, великого князя Ивана III, с племянницей последнего византийского императора Константина XI Софьей (Зоей) Палеолог в 1472 г., которое способствовало постепенному восприятию Москвой византийской «имперской идеи», получившей законченное выражение в правление старшего сына Ивана и Софьи Василия III в послании Филофея.
По всей видимости, именно под влиянием этой идеи в первой трети XVI в. были переосмыслены династические отношения киевских князей с византийскими императорами. Например, составитель «Ростовского свода 1534 г.», положенного в основу «Тверского сборника», который, как мы говорили выше, впервые назвал матерью Владимира Мономаха дочь Константина IX, заявил и о том, что наиболее почитаемые представители династии Рюриковичей — святые Борис и Глеб — также являлись сыновьями византийской царевны Анны, что органично вписалось в новую концепцию русско-византийских отношений, примерно в это же время получившую свое развитие в «Послании» Спиридона-Саввы и в «Сказании о князьях Владимирских», где факт родственной связи Владимира Мономаха с одним из византийских императоров, имевший документальные подтверждения в его собственном «Поучении» и в Послании митрополита Никифора, получил, однако, несколько иную интерпретацию вследствие того, что информация первоисточников составителями этих текстов была значительно модернизирована.
Помимо известий «Повести временных лет» о русско-византийской войне 1116 г. московским книжникам, несомненно, был известен апокрифический рассказ о дарах, присланных Владимиру Мономаху Мануилом Комнином, который мог дать импульс к развитию идеи о передаче из Византии на Русь «царских» регалий. В легенде о «Мономаховых дарах» имя Мануила Комнина было заменено именем Константина Мономаха, и, таким образом, место одного анахронизма занял другой, поскольку назвать Владимира Мономаха современником Константина Мономаха или Мануила Комнина можно лишь с большой натяжкой, так как Константин Мономах умер примерно через полтора года после рождения Владимира (11 января 1055 г.), а Мануил Комнин к моменту смерти Владимира Мономаха в 1125 г. был ребенком. Однако этот факт, по всей видимости, не смущал ни создателя легенды, ни лиц, модифицировавших его произведение, поскольку, как заметил еще В.О. Ключевский, «тогда мыслили не идеями, а образами, символами, обрядами, легендами» и к прошлому «обращались не для объяснения явлений настоящего, а для оправдания текущих интересов, подыскивали примеры для собственных притязаний»{382}.
В результате произошла серьезная трансформация представлений о русско-византийской войне 1116 г., а само появление прозвища «Мономах» стало связываться не с тем обстоятельством, что оно было родовым именем матери Владимира, а с преданием о передаче киевскому князю царских регалий, под которыми подразумевались регалии московских князей, имеющие достаточно позднее происхождение.
Первые документальные свидетельства о «шапке золотой» и о бармах появляются лишь в 1339 г. в «духовной грамоте» (завещании) московского князя Ивана Калиты (1325–1340){383}. О «шляпе» и о бармах Мономаха написал в своих записках и немецкий посол Сигизмунд фон Герберштейн, посетивший Москву в 1517 и 1526 гг.: «Шляпа на их языке называется schapka; ее носил Владимир Мономах и оставил ее, украшенную драгоценными камнями и нарядно убранную золотыми бляшками, которые колыхались, извиваясь змейками».
Герберштейн воспроизвел официальную московскую версию происхождения шапки (хотя исследователи высказывают сомнения в аутентичности существующей «шапки Мономаха» и «шапки», описанной Герберштейном). О бармах немецкий дипломат написал следующее: «Бармы (Barmai) представляют собой своего рода широкое ошейное украшение (torques, Stollin) из грубого шелка; сверху оно нарядно отделано золотом и драгоценными камнями».
Также Герберштейн привел в своих записках версию их появления на Руси: «Владимир отнял их у некоего побежденного им генуэзца, начальника Каффы»{384}. Эту версию появления барм в XVI в. повторил польский хронист Матей Стрыйковский, а в начале XVII в. шведский историк Пер Перссон (Петр Петрей).
Показательно и то, какую эволюцию в представлениях исследователей претерпела трактовка «шапки Мономаха»: если до конца XIX в. под влиянием легенды о «Мономаховых дарах» «шапку» рассматривали как памятник византийского искусства, то на рубеже ХIХ-ХХ вв. сложились предположения о том, что она является памятником культурного влияния Ближнего Востока или Средней Азии. В результате «шапка» стала рассматриваться как артефакт эпохи золотоордынского господства на Руси. Примечательно, что для согласования этой гипотезы с легендой о «Мономаховых дарах» на первых порах было выдвинуто предположение о том, что «оригинальная шапка», присланная Владимиру Мономаху из Константинополя, была утрачена и ее место заняла шапка, подаренная московским князьям одним из ханов Золотой орды.
