Еще посидел, еще подумал, рассердился: пушкин – это ж наше все! А Бенедикт, тем более, Зам по морским и окиянским. Вот что надо сделать: выдолбить ладью большую, да с палками, да с перекрестьями, вроде корабля. У речки поставить. И пушкина наверх вторнуть, на самую на верхотуру. С книгой в руке. Чтобы выше александрийского столпа, и с запасом.
Пущай стоит там крепко и надежно, ногами в цепях, головой в облаках, личиком к югу, к бескрайним степям, к дальним синим морям.
– Пушкина моего я люблю просто до невозможностев, – вздохнул Бенедикт.
– Больше меня? – нахмурился тесть. – Смотри у меня! Пиши: Указ Двадцать Восьмой. «О мерах противопожарной безопасности».
Фита
– Папа жалуются, что ты от него отсаживаешься, за столом-то. Обижаешь папу-то…
– Пахнет от него, вот и отсаживаюсь.
– Пахнет! Ишь! Чем же это тебе пахнет!
– Покойником пахнет.
– Но дак а чем же. Не тульпаном же ему пахнуть?
– А мне противно.
– Но дак и что? Это по работе!
– А я не хочу. Пусть не пахнет.
– Скажите, какой нежный.
Бенедикт отвечал рассеянно, привычно, не подымая глаз, – он сидел за просторным столом, в светлой палате Красного Терема. На потолке, – помнил и не глядя, – роспись кудрявая, цветы да листья. Которые ржавью наведены, – те вроде коричневые, которые тертыми ракушками, – зелененькие, ну а синим камнем если, – так те аж синие. Лепота! Свет широко входит в зарешеченные окна, на дворе лето, травы да цветы, и на потолке всегда лето. Бенедикт ел сладкие жамки и читал журнал «Коневодство». Спокойно читал, с удовольствием: журналов этих цельный коридор, на весь век хватит. Вот почитает из журнала, а потом «Одиссею» немножко, потом Ямамото какое, или «Переписку из двух углов», или стихи, или «Уход за кожаной обувью», а то Сартра, – чего захочет, то и почитает, все тут, все при нем. На веки веков, аминь.
Делами государственными заниматься совершенно не хотелось: скукотища. Дали голубчикам свободы, дали им Указы, – чего еще народу нужно? Даже Инструкции дали, уж чего больше? Работай не хочу.
Оборону укрепить, – укрепили: заборы, частоколы, тыны, – все как могли подправили, залатали, дырья позатыкали тряпками, ветошью, у кого что. Враг не пройдет, разве что через Екиманское болото, дак на то оно и болото, чтоб не пройти. Кто ж в своем уме через болото сунется?
Кохинорскую слободу сначала думали от города особым забором отгородить, чтоб они к нам не совались, но потом еще раз подумали и постановили: не-а, ни пяди земли не отдадим.
Неделю заседали, решали вопрос: ежели вступим в вооруженный конфликт с иноземным государством, да и победим, – а есть ли оно где, про то неведомо, – какой ясак брать с побежденных голубчиков: каждодневный, али понедельный, али, может, ежеквартальный?
Високосный год, ясное дело, отменили на веки вечные.
Особо указали, чтобы чародеям, ворожеям, зелейникам, обаянникам, кудесникам, сновидцам, звездочетам, ведунам, лихим бабам, и тем, кто чакры открывает-закрывает, – ни-ни, ни Боженька мой, ни в коем разе не заниматься волхованием в частном порядке. Всем колдунам, а особо, – облакопрогонникам, – считаться государевыми людьми и всегда спать в одежде в ожидании срочного вызова.
Титло тестю длинное, парадное разработали: в казенных бумагах велено стало называть его: Кудеяр-паша, Генеральный Санитар и Народный Любимец, жизнь, здоровье, сила, Теофраст Бомбаст Парацельс-и-Мария-и-Санчес-и-Хименес Вольфганг Амадей Авиценна Хеопс фон Гугенгейм.
Тетеря захотел называться Петрович-сан, Министр Транспорта и Нефтедобывающей и Нефтеперерабатывающей Промышленности. А что это значит, а это значит, что он воду пинзин с-под земли велел ведрами да ушатами всю повычерпать да в подвал перетаскать. А вода красивая, ничего не скажешь, поверху словно радугой отливает. Но на вкус поганая, да и запах не очень. И над всей тягловой силой, над всеми перерожденцами он Главный.
А Оленька с Февронией никак называться не захотели, а только нарядов себе навертели, чтобы каждый раз в новом платье на публичные казни ездить: на колесование, али усекновение языка, али еще что.
Скушно.
– …Дак папа обижаются, говорят, ты морду воротишь. Бенедикт! Ты морду-то не вороти!
– Пошла вон. Я читаю.
Бенедикт подождал, пока вся Оленька, целиком, без остатка, выйдет в широкие двери. Сбила с мысли, сволочь.
– Я смотрю, ты от меня морду воротишь, – сказал тесть.
– Глупости.
– А ведь мы друзья навек. Клятва дадена.
– М-м.
– Куда ты, туда и я. От книги-то оторвись!
– Ну что, что?
Семья сидела за столом, ела канареек-гриль и смотрела на Бенедикта с неудовольствием, – все, даже Петрович-сан. Дети, Пузырь и Конкордия, ползали под столом, скребли пол когтями.
– Перестановки я задумал во властных структурах, мил-человек.
– Да на здоровьичко.
– Двигатель внутреннего сгорания мы тут с Петровичем задумали спроворить. Пинзин есть, искру я глазами буду, остальное – в рабочем порядке.
– Бог в помощь. Я тут при чем?
– Консолидация нужна небольшая, – ввинтился Петрович-сан.
– У меня нету.
– Эть!.. Подмога, подмога нужна!
– Главного Истопника извести желаю, – сказал тесть.
Бенедикт подумал, что ослышался, заложил книгу пальцем, вытянул шею.
– Куда извести?
– Куда, куда, – казнить! Уши-то протри! – вспылил тесть. – Совсем зачитался, в бумажках зарылся, государство забросил, а еще Зам! Казнить его желаю, как вредный пожароопасный элемент! В согласии с Государственным Указом, вступившим в силу еще эвон когда! И экономике от него урон: народ распустился, печи даром зажигают, никто огневой налог не платит!
– Нам теперь с бензином открытого огня держать никак нельзя, – подтвердил Тетеря, – это я как Министр Нефтедобывающей и Нефтеперерабатывающей заявляю. Мы ж теперь страна ОПЕК. Нам про экспорт думать надо, а не хухры-мухры.
– Да еще он раскопки вредные делает, под государство подкапывается. Утром встанем, а страна и провалимши.
– И столбы ставит, мешая свободному проезду, это уж я как Министр Транспорта.
– Революция продолжается, тут и рассуждать нечего, – сердито сказал тесть. – За чистоту рядов надо постоять? – надо. Я ж медицинский работник, не забывай. Мы, медицинские работники, знаешь, какую клятву даем? Не вреди. А он вредит. Ну?! Так что давай, по-быстрому, съезди, свяжи его веревкой. К столбу там или куда примотай, только покрепше. Я бы людей послал, да он же хыхнет – и отобьется. А на тебя не хыхнет.
– Не позволю казнить Никиту Иваныча, что такое?!?! – закричал Бенедикт. – Старый друг… ватрушки пек, пушкина вместе долбили, и… это… вообще!!!
Про хвост афишировать не стал.
– Позволю – не позволю, твово разрешенья никто не спрашивает! – закричал и тесть. – Ты Зам по морской и окиянской обороне, а энти дела сухопутные! Двигатель построим, по дорогам ездить будем! Твое дело его доставить, чтоб не убежал!
– А хрен вам в жопу заместо укропу!
– Ах, так?! Космополит! – крикнул Тетеря, толкая стол.
– От косматого слышу! Чучело четвероногое!
– Ты как с Министром разговариваешь?! – тесть перегнулся и вырвал из Бенедиктовых рук книгу, шваркнул об пол, листы рассыпались.
– Блин!.. а вы, папа, вообще вонючка!
– Ах, так?! А ну! – тесть рывком бросился через стол, роняя посуду, хватая Бенедикта цепкими, холодными руками за горло. – А ну, повтори! Повтори, говорю!!! Щас я тебя огнем-то…
И, натужив глаза, начал жечь Бенедикта желтым, холодноватым, царапающим пламенем.
– Кончайте безобразие! При детях! – прикрикнула теща.
– Контролируйте себя, папенька!
– Чего вы вообще?.. Вы вообще… вы… вы… вы – кысь, вот вы кто!!! – крикнул Бенедикт, сам пугаясь – вылетит слово и не поймаешь; испугался, но крикнул. – Кысь! Кысь!
– Я-то?.. Я?.. – засмеялся тесть и вдруг разжал пальцы и отступил. – Обозначка вышла… Кысь-то – ты.
– Я-а?!?!?!
– А кто же? Пушкин, что ли? Ты! Ты и есть… – Тесть смеялся, качал головой, разминал затекшие пальцы, погасил в глазах свет, – только красноватые огни перебегали в круглых глазницах. – А ты в воду-то посмотрись… В воду-то… Хе-хе-хе… Самая ты кысь-то и есть… Бояться-то не надо… Не надо бояться… Свои все, свои…
Теща тоже засмеялась, Оленька захихикала, Терентий Петрович-сан осклабился. И детки бросили скрести пол, подняли плоские головки и взвизгнули.
– В воду посмотрись…
Он бросился вон из горницы; семья смеялась ему вслед.
Что говорят-то! Что сказали-то!.. Вот амбар, вот бочка с водой, – заслонясь руками от света, всматривался в темную, пахнущую тиной воду. Нет, вранье! Ложь!!! Видать плохо, но видно же: голова же круглая, хоть волосья и поредевши; уши же на месте, борода, нос там, глаза. Нет, я человек! Человек я!.. Да! Хрен вам!..
Ополоснул морду водой: кожа горела, саднила там, где тесть жег ее лучами, и на ощупь стало шероховато, вроде как мелкие волдыри, али сыпь. Вдруг подступила тошнота, как если б сыру поел. Отбежал к двери, вырвало на косяк. Желтым чем-то. Это от канареек, должно. Переел канареек. Фу-у, слабость.
