Сумерки сгущались, и на душе у Исагани тоже становилось все мрачнее — он уже не надеялся увидеть Паулиту. Гуляющие расходились с Набережной и шли на улицу Лунета, откуда прохладный вечерний ветерок доносил обрывки мелодий. Матросы на военном корабле, стоявшем в устье реки на якоре, убирали на ночь снасти; легко, как пауки, они сновали по канатам вверх и вниз. На судах один за другим загорались огоньки, будто глаза живых существ; от песчаной полосы берега, где, как говорят поэт:
Легкий ветерок колышет волны,То льнут они к земле, то убегаютИ тихо что-то шепчут, неги полны,
подымался легкий туман и, пронизанный лучами полной луны, повисал таинственной полупрозрачной пеленой…
Но вот вдали послышался шум, Исагани обернулся, сердце его отчаянно забилось. К берегу подъезжал экипаж, запряженный парой белых лошадей, которых он узнал бы среди сотен тысяч других. В экипаже сидели Паулита, донья Викторина и подруга Паулиты, та, что была с ней накануне в театре.
От волнения юноша не мог двинуться с места, но Паулита, не дожидаясь его, с легкостью сильфиды соскочила на землю и одарила Исагани нежной, примирительной улыбкой. Исагани тоже улыбнулся, и вмиг все черные мысли, терзавшие его, рассеялись, как дым. Снова просветлело небо, радостно зашумел ветерок, расцвели цветы в придорожной траве. К несчастью, тут была донья Викторина, она бесцеремонно завладела юношей и принялась выспрашивать у него о доне Тибурсио. Ведь Исагани обещал ей разыскать сбежавшего супруга с помощью знакомых студентов.
— Пока еще никому из них не удалось что-либо узнать, — отвечал Исагани, и это была сущая правда: кто мог догадаться, что дон Тибурсио скрывается как раз в доме его дядюшки, почтенного отца Флорентино!
— Если найдете его, то передайте, — негодовала донья Викторина, — что я призову гражданскую гвардию. Живым или мертвым, а мне его доставят… Не ждать же мне десять лет, чтобы выйти замуж!
Исагани с испугом уставился на нее: донья Викторина задумала второй раз выйти замуж? Кто же этот несчастный?
— Как вам нравится Хуанито Пелаэс? — неожиданно спросила она.
— Хуанито?..
Исагани не сразу нашелся, что ответить. Его так и подмывало выложить ей все дурное, что он знал о Пелаэсе, но природное благородство взяло верх, и он отозвался о Хуанито вполне дружелюбно именно потому, что тот был его соперником. Донья Викторина, сияя от удовольствия, принялась расхваливать этого необыкновенного юношу и уже собиралась поверить Исагани тайну своего сердца, но тут подбежала подруга Паулиты и сообщила, что Паулита уронила свой веер на камни у берега. Было ли это сделано с умыслом или случайно, мы не знаем, но под этим предлогом Исагани смог покинуть старуху и уединиться с Паулитой. Впрочем, разнежившаяся донья Викторина уже смотрела сквозь пальцы на ухаживания Исагани, надеясь, что он поможет ей заполучить Хуанито.
Паулита, поблагодарив юношу за веер, сделала ловкий ход: прикинулась обиженной, недовольной и лукаво намекнула, что удивлена, видя его здесь в то время, когда все пошли на Лунету, даже французские актрисы…
— Вы назначили мне свидание. Как же я мог не прийти?
— Однако вчера вечером вы даже не заметили меня в театре. Я все время наблюдала за вами, а вы не сводили глаз с этих девиц cochers…
Роли переменились: Исагани собирался требовать объяснений, а теперь надо было самому оправдываться, и, когда Паулита наконец его простила, он счел себя счастливейшим из смертных. Ему еще пришлось благодарить девушку за то, что она явилась в театр: это тетушка ее заставила, и решилась она пойти только затем, чтобы увидеть его, Исагани. А Хуанито Пелаэса она терпеть не может!
— В него тетушка ведь влюблена! — звонко рассмеялась Паулита.
Оба развеселились, как дети, представив себе Хуанито супругом доньи Викторины, — ну, чем не пара? Мешало только одно: дон Тибурсио-то был еще жив. И Исагани открыл возлюбленной тайну его убежища, взяв с нее обещание никому об этом не рассказывать. Паулита охотно пообещала, но про себя решила, что подруге скажет обязательно.
Вспомнив о доне Тибурсио, Исагани завел речь о своем родном селении, которое приютилось среди лесов и рощ на берегу океана, неумолчно шумящего у высоких скал.
Когда Исагани заговорил об этом глухом уголке, глаза его засверкали радостью, на щеках проступил румянец, голос зазвенел от волнения; пылкая фантазия поэта подсказывала ему самые нежные, самые страстные слова — то было настоящее любовное признание.
— Ах! — вырвалось у него. — Там, среди моих гор, я чувствую себя свободным, свободным, как ветер, как солнечный свет, который неудержимо разливается по вселенной! Я променял бы все города, все дворцы на этот уголок Филиппин; лишь там, вдали от людей, можно познать истинную свободу! Там, наедине с природой, с ее тайнами и бесконечностью, наедине с лесом и морем, я мыслю, говорю и действую, как свободный человек, сбросивший с себя иго тирании!
Такая любовь к родному краю была для Паулиты внове — она привыкла слышать о своем отечестве только дурное, а нередко и сама участвовала в подобных разговорах.
Надув губки, девушка дала понять, что ревнует.
Но Исагани тотчас ее успокоил.
— О да, — сказал он, — я любил свой край больше всего на свете, но лишь до тех пор, пока не узнал тебя! Моей отрадой было бродить в лесной чаще, засыпать в тени деревьев, взбираться на вершины утесов и смотреть оттуда на бескрайние просторы океана, на его синие волны, которые доносили до меня отзвуки песен с берегов вольной Америки… Пока я не узнал тебя, океан заменял мне весь мир, он был моей утехой, моей любовью, моей мечтой! Как я любил в солнечные дни всматриваться в его воды, мирно дремавшие у моих ног, и проникать взором в его глубины, где в прозрачной синеве темнеют заросли кораллов и прячутся морские чудища, огромные змеи, которые, как сказывают крестьяне, приползают из лесов и, поселившись в море, достигают исполинских размеров… А вечерами, когда, по народному поверью, из вод выплывают сирены, я старался разглядеть их в набегавших чередой волнах; однажды мне даже почудилось, что я вижу, как они резвятся среди пены, предаваясь своим волшебным играм; я слышал их песни, дивные песни свободы, слышал серебристые звуки их арф. Часами мог я следить за причудливо изменчивыми облаками, любоваться деревом, одиноко растущим среди равнины, какой-нибудь скалой, и сам не понимал, что меня влечет к ним, не умел выразить чувства, которыми полнилась грудь. Дядюшка меня журил, он боялся, как бы я не впал в меланхолию, и поговаривал о том, что надо показать меня врачу. Но вот я встретил тебя, полюбил, и, когда этим летом приехал домой на каникулы, я почувствовал, что мне чего-то недостает: лес был мрачен, печально текла река в чаще, уныло шумел океан, пустынно и тоскливо было вокруг… Ах, если бы ты хоть один денек провела там со мной, прошлась по моим тропинкам, окунула хоть кончик пальца в бурлящий поток, взглянула на океан, посидела бы на утесе и нежной своей песней огласила воздух, ах, тогда бы мой лес стал райским садом, в журчании реки зазвучали дивные мелодии, темная листва озарилась лучами солнца, капли росы обратились в алмазы, а брызги морской пены — в жемчуга!
Но Паулита слыхала, что путь к селению Исагани лежит через горы, а там ужас сколько змей. При одной мысли о них ее кинуло в дрожь! Эта балованная, изнеженная девушка сказала, что она согласна туда поехать, но не иначе как в карете или по железной дороге.
Но радость Исагани теперь уже ничто не могло омрачить, ему повсюду виделись розы без шипов, и он поспешил ее утешить:
— Погоди, скоро все наши острова покроются стальной сетью и, как сказал поэт:
РазвеваяДыма гривы,ЛокомотивыПо ним помчат.
Тогда красивейшие уголки нашего архипелага будут доступны всем.
— Но когда ж это будет?.. Когда я состарюсь?..
— Полно! Ты не представляешь себе, сколько можно сделать за несколько лет, — возразил Исагани, — сколько энергии и энтузиазма пробуждается в стране после вековой спячки… Испания нам помогает, наша молодежь в Мадриде трудится дни и ночи, готовясь отдать на благо родине все свои знания и силы. Лучшие люди Испании поддерживают нас, разумные политики уже поняли, что у Испании и у нас общие интересы и будущее: там признали нашу правоту — и отныне все предвещает Филиппинам светлые дни. Не беда, что сегодня мы, студенты, потерпели небольшое поражение, все равно наше дело побеждает повсюду, с нами все филиппинцы! Предательский удар, который нам нанесли, — это последняя судорога издыхающего зверя! Завтра мы станем свободными гражданами Филиппин, славное будущее уготовано нашему краю, ибо оно в верных руках. О да! Будущее принадлежит нам, я вижу его зарю, вижу, как начинает бурлить жизнь в этих краях, так долго спавших беспробудным сном… Я вижу, вдоль железных дорог возникают города с великолепными зданиями, строятся заводы. Я слышу гудки пароходов, шум поездов, грохотанье машин… В небеса поднимается дым от их мощного дыхания, пахнет машинным маслом — этим потом неутомимых чудовищ, что трудятся для нас… Взгляни на этот в муках рождающийся порт, на реку, где торговля словно замерла навсегда, — они заполнятся мачтами и станут схожи с зимним лесом в Европе… Ты скажешь, пыль и гарь осквернят воздух, прибрежные камни скроются под ящиками и бочками. Не беда! Быстрые поезда умчат нас в глубь страны, там мы будем дышать свежим воздухом, наслаждаться видами других берегов, искать прохлады в горных долинах. Наши военные корабли будут охранять побережье, испанец и филиппинец, соревнуясь в отваге, отразят любое нашествие иноземцев, защитят ваши очаги, дабы вы жили в мире и радости, окруженные любовью и поклонением. Освободившийся от гнета народ, забыв о невзгодах и унижениях, будет трудиться с охотой, ибо труд перестанет быть позорной, тягостной повинностью раба. Тогда испанец откажется от своих нелепых деспотических притязаний, сердце его смягчится; с открытым взором и ободренной душой мы подадим друг другу руки, и на этих островах, под сенью мудрых, справедливых законов, начнут развиваться торговля, промышленность, сельское хозяйство, науки, как в процветающей Англии…
