— Сейчас, хорошо?
— Это очень хорошо.
Он снова погладил мое бедро и сказал:
— Запомни, что мы начали здесь, с твоего бедра. И что слово «бедро» было первым в нашем общем словаре.
Мы обнялись с открытыми глазами и поцеловались с открытыми глазами, и это был наш первый раз, на берегу пруда — светлого, спокойного, молчаливого, «который отражает все и в котором отражается все», так я записала потом для памяти. Точнее, процитировала. Конечно же из Бялика[105]. При всей моей любви к стихам Альтермана я не могу не признать, что, когда Бялик хорош, он лучше всех. Я писала: «С глазами, которые ни разу не моргнули, чтобы все время видеть лицо любимого. С переполненным сердцем. С сознанием правильности происходящего — голода, который нужно насытить, и жажды, которую нужно утолить. Со всей торжественностью первого раза и надеждой на следующие разы, и со странным и приятным пониманием, очень подлинным, хотя и неверным, что ты первый раз с мужчиной, с которым уже была многие предыдущие разы».
Глава двадцать восьмая
— Если не ошибаюсь, Варда, я вам уже рассказывала, что Эйтан ждал, пока мне исполнится сорок, и много раз об этом говорил. Так вот, настал день, когда это произошло. Я помню: я проснулась рано, женщина сорока лет, доброе мне утро, я одна в постели. Я подождала немного. Ничего нового. Тогда я оделась, спустилась в питомник и предстала перед своим супругом.
— Эйтан, — сказала я, — мне исполнилось сорок лет. Поздравляю!
Он не отреагировал. Продолжал свое — тащить, переносить, работать. Делал то, что велел ему делать дедушка Зеев. Есть ситуации и есть мужчины, которые нуждаются в тяжелой физической работе, а не в психотерапевте.
— Эйтан, — позвала я. — Это я. Такая, какой ты всегда хотел меня видеть. Мне ровно сорок лет. Именно сегодня.
Он не ответил и не посмотрел на меня, и я не удивилась. Я много раз приходила известить его о чем-то, и он не реагировал.
— Разве тебе не жалко? — Я встала перед ним, перегораживая ему дорогу. — Не жалко, что мне сорок лет, а ты уже больше не с нами?
Он не сказал ни слова. Положил тяжелый мешок, который нес в руках, и сделал то, что делал в нескольких предыдущих подобных случаях: обнял меня обеими руками и поднял, как перышко. В первое мгновенье это было приятно, а потом у меня остановилось дыхание. Каким сильным сделала его эта проклятая работа! Он мог встать на колени, охватить руками горшок с деревом восьми, скажем, лет, подняться с ним в руках и отнести в другое место. Вы себе представляете, сколько весит такой саженец? А там ведь еще нужно снова встать на колени, медленно-медленно, чтобы этот саженец не повредить, и спокойно поставить на землю, и потом снова подняться, и вернуться, и принести еще один. Каждый раз, когда приезжал грузовик с саженцами, он вот так, в одиночку, разгружал его и расставлял весь товар на складах или на выставочной площадке.
У нас здесь есть, кстати, старые железнодорожные шпалы, мы их используем для дорожек и ступенек, и их он тоже переносил с того места, где они лежали, туда, куда указывал дедушка Зеев, а потом обратно, порой уже на следующий день. Я видела однажды, как он шея с такой шпалой на плече — ее конец тащился за ним, оставляя борозду в земле. Вы наверняка понимаете, какие мысли вызывает такая картина…[106]
Вначале я еще кричала на него, свирепела, плакала: «Посмотри на себя, Эйтан. Посмотри, как ты выглядишь. Принюхайся к себе. Ты весь провонял навозом и поташем». А однажды я встала у него на пути: «Может быть, хватит, Эйтан? Может быть, хватит надрываться на этой работе?» И вдруг, даже без обычной своей саморежиссуры, начала кричать: «Хватит! Помойся, наконец! Смени одежду! На тебя невозможно смотреть. Не смей себя так запускать!» И тогда тоже — он встал на колени, положил то, что нес, обнял и поднял меня и переставил в сторону, как переставляют куклу во время игры. От этого становилось страшно. Вы видите, я крупная женщина, не легкая во всех отношениях. Он поставил меня сбоку и вернулся к своей работе.
И с Довиком он однажды поступил таким же манером. Довик — он друг, он шурин, и он мужчина, и вдобавок ко всем этим недостаткам он еще и не самый умный человек на свете. Так вот, он однажды набросился на Эйтана и буквально тряс его с криком: «Довольно, Эйтан! Даже если он велел тебе делать это, то хватит уже! Сколько времени ты будешь так наказывать себя и нас?» Так он и Довика обнял, и поднял, и отнес в сторону, но, судя по цвету Довикова лица, его Эйтан прижал сильнее, чем меня, и, когда он его отпустил, Довик просто упал и долго кашлял, отплевывался и охал.
— Ты в порядке? — спросила я.
— Какой там порядок? — простонал он. — Я не мог вдохнуть. Он стал такой сильный, что может кого-нибудь задушить до смерти.
Потом я все-таки нашла способ: я брала в рассаднике шланг для поливки и просто обливала его водой, и тогда у него уже не было выбора — он менял одежду и по этому торжественному поводу немного споласкивался. Но от него ужасно несло сигаретами, которые он снова начал курить после похорон. Эта беда наделила нас обоих дурными привычками. Он вернулся к курению, а я начала выпивать, чтобы алкоголь помог мне уснуть и прогнал от меня сновидения. Когда-то, до беды, Эйтан приходил в нашу кровать, как Руфь приходила к Воозу, — праздничный, и пахучий, и чистый, проделав все эти «умылась, и смазалась, и надела на себя нарядные одежды, и пришла, и легла»[107], — достаточно гендерно для вас, Варда? — золотая кожа была у него тогда, кожа, которая светилась в темноте, и мы были вместе, а потом засыпали вместе. А вот сейчас я каждый вечер не засыпаю без выпивки и, кажется, немного даже привыкла.
— Вы начали рассказывать о своем сороковом дне рождения, Рута…
— Да. Спасибо за напоминание. Я сообщила ему, что мне исполнилось сорок, он сдвинул меня со своей дороги и поставил сбоку. И все. Так он отпраздновал мой день рождения, которого так ждал…
— И что произошло потом?
— Я вернулась в дом, и тут мне позвонила учительница из школы. Я думала, что она хочет попросить, чтобы я подменила ее в каком-нибудь деле, но нет — она и несколько подруг, сказала она, решили вытащить меня куда-нибудь в честь моего дня рождения. Понимаете?! «Давайте вытащим бедняжку Руту, она уже столько лет без своего мальчика, и с Эйтаном в этом его состоянии, а сегодня у нее к тому же круглая дата, она разменяла очередную свою десятку, так давайте порадуем ее немножко…»
Я сказала спасибо, пошла на работу, вернулась, немного выпила, немного поела — вечером меня ждет еда, — немного вздремнула, проснулась, помылась, оделась и пошла в подругами в ресторан.
Еда была очень хорошей. От женщин я получила куда меньше удовольствия. Я, кажется, уже говорила вам, что у меня никогда не было настоящей задушевной дружбы — ни исповедальных отношений, ни женского плеча, на котором поплакать. Может, это потому, что я не только женщина, но и немного мужчина, а может, потому, что я, как истинный член семьи Тавори, не обо всем рассказываю, и не все законы и коды поведения мне ясны, и уж точно — законы и коды поведения в женской среде. Но это не мешает мне проводить время с женщинами, и со времени нашей беды это происходит в основном в ресторанах. С одной стороны, это вполне солидно, потому что ведь и осиротевшие матери должны время от времени кушать, а с другой стороны — это кайф, потому что я действительно получаю удовольствие от хорошей еды. Я праздную. Я наслаждаюсь, как тридцать свиней. Это сравнение, кстати, тоже принадлежит моему первому супругу. «Как тридцать свиней» обозначало у нас максимальное удовольствие, какое только может быть. Эйтан спрашивал — и не только о еде, о самых разных вещах: «Ну, Рута, как сколько свиней ты сегодня получила удовольствие?» — и я отвечала. Иногда — как десять, иногда — как двенадцать, даже как двадцать семь. Чтобы получить удовольствие, совсем не обязательно лакомиться икрой из хрустальной чашки, поданной на серебряной тарелке. Иногда достаточно красивого пейзажа или хорошего фильма — например, «Простой истории» Дэвида Линча или «Амаркорда» Федерико Феллини. Быть одним телом: Эйтан во мне, я в нем. Иногда просто картофельного пюре, как только я умею готовить. Но мне не для кого было готовить, поэтому я ела себе с удовольствием одна и без всяких мыслей типа: «Стыдись, Рута! Эйтан и Нета умерли, а ты тут пьешь и жрешь, учительница-воительница ты этакая, буйная и непокорная»[108].
На самом-то деле я вовсе не обжора, я как раз люблю маленькие порции, и еще я люблю читать кулинарные рецепты и ресторанную критику. Иногда я даже вырезаю из газеты, в основном из статей доктора Эли Ландау[109] — господи, какие рецепты есть у этого доктора! Если он так лечит, как готовит, я готова немедленно заболеть.
Ну вот, мы пошли, и ели, и разговаривали, и шутили, как мы умеем шутить, и сквернословили, как мы умеем сквернословить, и ни одна не жаловалась на свои болячки, и не выкладывала на стол весь мешок своих неприятностей, и не сравнивала свои беды с чужими, потому что идея была в том, чтобы порадовать меня, а не показать, что и другие тоже страдают. Я получила также несколько симпатичных подарков, но что касается удовольствия, то удовольствие я получила, как девять свиней, самое большее. В течение всего вечера меня не покидало это щемящее чувство в сердце. «Щемящее» — это еще мягко сказано: мое сердце было сжато в кулак, моя диафрагма обвилась вокруг него.
