А может, завести маску и плащ, как у Зорро, и бегать в таком виде по улицам, гоняться за прохожими? К тому же я смог бы вызывать на дуэль всех ребятишек в возрасте до двенадцати лет и драться с ними на пластмассовых шпагах. Таким образом я смог бы заработать все девяносто или даже сто процентов нетрудоспособности. Во всяком случае, мысль о маске мне нравится.
После завтрака я иду к Птахе. Тащу стул на обычное место и устраиваюсь поудобней. Когда я сажусь, Птаха оборачивается. Он по-прежнему сидит на корточках, но вместо того, чтобы прижимать руки к бокам, скрестил их на груди. А кроме того, он теперь ест совершенно самостоятельно. Никаких трудностей с этим больше не возникает. Берет тарелку и наворачивает вовсю.
Он всего в двух шагах от меня. Я хочу пристально посмотреть ему в глаза. Но нет, не могу: с Птахой это все равно как с ребенком или собакой. Через какое-то время понимаешь, что это причиняет им боль, словно дырки в душе просверливает. Они не понимают, что имеют полное право отвернуться, и им становится страшно. Так что я отвожу взгляд.
— Да уж, Птаха, положеньице не из приятных. Кто бы, черт побери, мог подумать, что все закончится вот так? В чем же мы облажались? У меня такое чувство, что вся наша жизнь вообще от нас не зависела. Так что нечего удивляться, все к этому и шло, мы с тобой наглядный тому пример. Мы, знаешь, немного разные, но в конечном итоге нас обоих обвели вокруг пальца и уделали не хуже, чем любого другого. Ты можешь быть чокнутым винтиком, а я гаечкой, но, как ни крути, мы остаемся частью не нами придуманного плана, в котором все уже учтено, а если нам вдруг придет в голову завести свое мнение, то оно никого не интересует.
Я был всегда так чертовски уверен в том, что никогда себе не изменю, что никто не заставит меня перестать быть самим собой, не принудит делать то, чего я сам не хочу, и вот чем все это закончилось. Если подумать, я не так уж и отличаюсь от моего старика. На самом деле таких людей, которые сильно отличались бы от других, нет, все похожи на всех, так что нечего оригинальничать и заниматься самообманом.
— Понимаешь, Птаха, мне было бы на все это глубоко наплевать, если бы все эти годы у меня так хорошо не получалось дурачить самого себя. Меня бы сейчас это так не трогало, если бы я не выглядел таким идиотом. Да и ты такой же, сам знаешь. Даже страшно подумать, насколько просто им оказалось превратить нас в таких же, как все. На нас надевают какую-то форму, дают по винтовке, обучают каким-то приемам, и вот мы уже всего-навсего имена в списке роты, некто, кого можно назначить в наряд, на пост или в патруль. С нами можно покончить — комиссовать, демобилизовать, внести в список потерь и так далее, но почему-то никому не важно, кто мы и кем были.
Мне, похоже, еще долго придется себя убеждать, будто Альфонсо Колумбато является кем угодно, только не еще одним куском пушечного мяса с хитрой системой управления. Сейчас мне трудно поверить снова, что я — это я, а не часть общего целого.
— Ну скажи на милость, что все это значит, черт побери? Чего ты хочешь добиться? Посмотри на себя со стороны! Или ты на всю жизнь останешься таким, как сейчас, и тебя до конца твоих дней станут кормить с ложечки и оберегать от сквозняков, или ты выздоровеешь, вернешься к людям. Ежели ты предпочтешь остаться в своем выдуманном птичьем мирке, они это прекрасно переживут и спишут тебя по графе «расходы». А если вернешься в большой мир, то можешь заниматься чем угодно, даже не важно, чем именно, — пойдешь учиться, или найдешь работу, или снова начнешь выращивать канареек. Давай, у тебя для этого все есть. Ты будешь здоров раньше, чем успеешь об этом подумать… Даже если ты ухитришься достать до собственной шеи и перекусить себе яремную вену, они и тут не удивятся: у них разработана целая система и есть формы на любой случай, которые остается только заполнить и все такое, — может, они только этого и ждут. Я даже не знаю, кто такие эти они, но уж точно не такие, как все другие люди, включая нас с тобой.
Я умолкаю. Какой смысл говорить обо всем этом. Просто мне хочется, чтобы Птаха знал: не одному ему мир кажется таким дерьмовым. А вдруг, если он поймет, что я с ним и он не единственный, кто так считает, это сможет помочь?
— Послушай, Птаха. На следующей неделе мне собираются сделать еще одну операцию, чтобы окончательно подштопать лицо. Это значит, что мне придется уехать. Здесь мне осталось пробыть всего день или два. Если я тут задержусь, то меня могут запереть в одной из соседних палат надолго. Этот говнюк Вайс подбирается все ближе и ближе. Бог знает, что он может придумать, если ему удастся получше заглянуть в мою голову… Будь с ним начеку, Птаха, это настоящий сукин сын. Он умеет влезть в душу в тот самый момент, когда ты меньше всего ожидаешь. Увидишь, он еще сделает о тебе доклад на ближайшем съезде психиатров. Он вовсе не хочет тебя вылечить, ты нужен ему именно такой, как есть. Твое преимущество в том, что он не знает, что ты птица. Когда он это вычислит, тебе несдобровать… Возможно, он сделает для тебя нечто вроде гигантской клетки с насестами, кормушками и всем остальным. Отыщет твой старый голубиный костюм и за счет вооруженных сил, спецрейсом, полетит с тобой на какую-нибудь большую конференцию. Он станет держать тебя в этой клетке и читать лекции на тему «Человек-птица». А когда выжмет из тебя все, что удастся, то, может, продаст тебя в цирк… Я вижу это как наяву. Звучат трубы, и слон в попоне с блестками ввозит небольшую тележку. Она покрашена в красный и черный цвета, на ней стоит золотая клетка. Цирковой оркестр играет мелодию «Он только птица в золоченой клетке», и появляешься ты, облаченный в птичий костюм, только на этот раз это костюм канарейки. Десять тысяч канареек будут ощипаны, чтобы сделать такой костюм. Ты начнешь прыгать с насеста на насест, понемногу щебетать, а может быть, просвистишь несколько песен для публики. Тебе устроят гнездо гигантских размеров, ты запрыгнешь в него и будешь высиживать яйца размером с человеческие. А в качестве финала похожий на гнома клоун станет дубасить тебя по голове резиновым червяком. Ты обожрешься этим своим птичьим кормом.
Я выдохся и мне больше нечего добавить, но Птаха явно улыбается.
— Ты знаешь, Пташка, что твоя старуха прислала сюда все ее бейсбольные мячики? Честное слово. Это я предложил. Надеюсь, ты не в претензии. А теперь, черт возьми, я даже не знаю, что ему и сказать, этому Вайсу. С него станется принести тебе эти мячи самому, и тогда все выйдет наружу… Подумать только: она все время хранила эти мячи. Ринальди говорит, они покрыты плесенью, так что они у нее, наверно, были зарыты. Может, она закапывала их там, где мы искали клад. Может, ей удалось нас опередить, и она выкопала их прямо у нас под носом. Это объясняет, почему там была яма.
Птаха смотрит на меня во все глаза. У него такой вид, будто он хочет сказать, что я сошел с ума. Мне приходит в голову, что он, может, прав. Что, если они пришлют Птаху в Дикс недели через две, а я там уже буду сидеть на корточках в общей палате и бросаться дерьмом в любого, кто ко мне подойдет? А он подсядет ко мне, держа перед собой наподобие щита крышку от мусорного бачка, и заговорит со мной о разведении голубей и о том, как мы катались на коньках, как сбежали в Уайлдвуд и о подобной чепухе.
Господи, как это было бы здорово — перестать сдерживаться и притворяться, выпустить все наружу, орать и вопить, как Тарзан, бегать по стенам и пробивать их насквозь, плевать, ссать или испражняться на каждого, кто подойдет! Господи, как это было бы хорошо! Что же мешает мне это сделать? Ранение в голову у меня достаточно серьезное, я смог бы сделать это, если бы действительно захотел. Никто не стал бы меня осуждать.
…
Не знаю, сколько времени снился мне этот сон, пока я не понял, что это именно сон. Трудно понять, что видишь сон, пока не поймаешь себя на том, что это тебе снится.
Когда я впервые это осознал, я убирался в вольере. Все канарейки у меня были рассажены по гнездовым клеткам, и они уже построили одиннадцать гнезд, в которые отложили больше тридцати яиц. Четыре самочки уже закончили кладку и теперь занялись высиживанием. Все шло замечательно.
Мне пришло в голову, что пол в больших боковых клетках не очень-то удобно посыпать песком. Он смешивается с птичьим пометом, и в вольере появляется неприятный запах. Кроме того, семечки и шелушки от них, попадая в песок, начинают гнить. Так что я задумал сделать бетонный пол, который бы шел под уклон, чтобы его можно было мыть, поливая из шланга прямо через проволочную сетку.
Так вот, сидел я в этой клетке на полу, выравнивая цемент, и вдруг меня осенило. Я понял, что уже давно живу в этой клетке. Вообще-то эта мысль не слишком меня удивила, вот только клетка почему-то расширилась и стала гораздо больше. Все, что находилось внутри клетки, я неожиданно увидел другими глазами и понял, что смотрю на нее глазами птицы.
