В комнате стояло пианино, на котором девушка работала обеими рукам и в то время как из горла ее вырывались какие-то странные звуки. Я не уверен в этом, но мне кажется, что она была певица.
По истечении некоторого времени мы с ней сошлись и стали относиться друг к другу с большой симпатией. Однажды я обратил внимание на то, что она очень взволнована и все время смотрит на часы. Часов в одиннадцать кто-то постучал в дверь, и она ввела к нам высокого, крепкого мужчину с растрепанной черной шевелюрой. Он сразу уселся за пианино и заиграл, а она начала петь. Кончив пение, она положила руку на грудь и с волнением посмотрела на гостя. Он покачал головой, а она прислонилась к инструменту.
— Я занимаюсь уже два года, — тихо произнесла она. — Как вы думаете: надо еще столько же или еще больше?
Мужчина снова покачал головой.
— Вы напрасно тратите время! — ответил он, по-моему, очень сурово. — Вы не можете похвастать хорошим голосом… — Тут он как-то странно посмотрел на нее. — Но дело вовсе не в голосе! — добавил он. — Вы — очень красивая девушка, и я могу устроить вас, как обещал, если только…
Молодая девушка, ничего не говоря, указала ему на дверь, и черный человек вышел из комнаты. А она подошла ко мне, склонилась совсем низко над моими ни в чем неповинными листьями и снова начала что-то шептать и плакать. Тут я поблагодарил судьбу за то, что она создала меня таким непромокаемым.
Не знаю, сколько времени прошло в таком положении, как вдруг снова раздался стук в дверь.
— Славу богу! — сказал я себе. — Быть может, теперь откроется какой-нибудь другой водосточный канал, потому что я устал.
И, сказать вам правду, я действительно немного устал от этой прелестной молодой девушки. Резиновое дерево уж так создано, что любит само веселиться и наблюдать, как веселятся другие.
Как только девушка открыла дверь, в комнату вошел молодой человек в дорожном костюме; не долго думая, он схватил мою хозяйку в свои объятия, и она запела гораздо лучше, чем пела до сих пор:
— О Дик! Ты?!
«Вот это дело! — подумал я про себя. — Я предпочитаю такие песни слезам и стенаниям! Теперь, пожалуй, станет в доме гораздо веселее!»
— Ты должна вернуться вместе со мной домой! — решительно заявил молодой человек. — Для того чтобы увидеть тебя, я проделал две тысячи миль! Ты не устала, Бесс, за это время? Ведь тебе так долго пришлось ждать! Нашла ли ты наконец то, что искала? Поняла ли, дурочка, в чем истинное счастье?
— Нарыв прорвало только сегодня, — ответила девушка. — Подойди сюда, Дик, и посмотри, какую прелесть я нашла на днях на тротуаре!
Она взяла его за руку и подвела его к вашему покорнейшему слуге:
— Я купила это на последние деньги, но ты понимаешь, что я должна была почувствовать, когда увидела это растение!
Он поглядел на меня, но у него хватило сил оторваться взглядом от Бесси не больше, чем на одну секунду.
— Помнишь, Бесс, тот вечер, — начал он, — помнишь тот вечер, когда мы вместе с тобой стояли на берегу под таким же старым деревом? Помнишь ли, дорогая, что ты тогда сказала мне?
«Что за чепуха, — снова подумал я. — Они оба стояли под резиновым деревом? Чудится мне, что у них в голове не совсем благополучно. Разве же можно говорить такие вещи?»
Она долго смотрела на него и наконец тесно прильнула к его пиджаку. И сказала:
— Я одно время забыла про это, но теперь снова вспомнила и буду уже помнить мои слова до конца жизни. Посмотри, Дик, на эти листья! Ты видишь, какие они мокрые? Они насквозь пропитаны моими слезами, и слезы эти лились только потому, что я неустанно думала о тебе! Теперь ты понимаешь, что происходило со мной?
— Дорогие старые магнолии! — воскликнул юноша и щипнул один из моих листьев. — Как я люблю теперь все магнолии на свете!
Магнолии?! Что хотят сказать эти глупые дети? Уж не думают ли они, что я — магнолия? Но что общего может иметь эта благородная красавица с маленьким, жалким, нью-йоркским резиновым деревом?
Впрочем, пусть я называюсь как угодно, только бы девушка не удобряла меня своими слезами! Надеюсь, что отныне оно так и будет!
По кругу{34}
(Перевод М. Кан)
— Ну, как рубашка, Сэм? В порядке? — спросила миссис Уэбер, не вставая с качалки, в которой с удобством расположилась под виргинским дубом, прихватив с собою, чтобы не скучать, дешевую книжечку в бумажной обложке.
— Еще бы, Марта, — подозрительно кротким голосом отозвался Сэм. — Красота, до чего все подогнано одно к одному. Я сперва было наладился пошуметь, поскандалить, что, мол, пуговиц нет ни одной, а потом вижу — петли тоже все до единой разодраны, значит, расстраиваться из-за пуговиц нет смысла.
— Ничего, — сказала его супруга. — Повяжешь галстук, будет держать не хуже пуговиц.
Овцеводческая ферма Сэма Уэбера находилась в самом глухом и безлюдном углу, какой только есть на всем междуречье от Нуэсес до Фрио. Фермерский дом — коробочка о двух комнатах — стоял на пологом пригорке, густо поросшем высокими кустами чапарраля. Перед домом была небольшая прогалина, на которой разместились овчарни, навес для стрижки овец и сарай для хранения шерсти. За домом почти сразу начиналась колючая непролазная чащоба.
Сэм снаряжался в дорогу на ферму Чапмена, где задумал подкупить себе несколько породистых баранов-мериносов. Наконец сборы были закончены. Поездка предстояла деловая и достаточно важная, а ферма Чапмена как по размерам, так и по числу жителей могла потягаться с иным захолустным городком, и Сэм решил, что по такому случаю нелишне будет принарядиться. В итоге живописный, не лишенный своеобразного изящества первопоселенец преобразился в нечто куда менее ласкающее глаз. Тесный белый воротничок неловко врезался в крепкую, медную от загара шею. Под незастегнутым жилетом крутыми волнами дыбилась незастегивающаяся рубаха. Мешковатый костюм из «готовых» надежно скрывал красивые очертания ладной и статной фигуры. На орехово-смуглом лице застыла скорбная важность, одинаково подходящая любому узнику, будь он закован в кандалы или в парадную одежду. Он мимоходом взъерошил волосы своему трехлетнему сынишке Рэнди и поспешил во двор, где его дожидался любимый верховой жеребец по кличке Мехико.
Марта, мерно покачиваясь взад-вперед, придержала пальцем слово, на котором остановилась, повернула голову и с лукавой усмешкой оглядела плоды разрушений, которые Сэм произвел в своей внешности, пока пытался привести себя, что называется, в приличный вид.
— Знаешь, Сэм, — протянула она, — уж не сердись на меня, но ты сейчас — вылитый пентюх, каких в газетах рисуют для смеха. И не подумаешь, что свободный и независимый овцевод штата Техас.
Сэм неуклюже взгромоздился в седло.
— Постыдилась бы говорить такие слова, — отозвался он с горькой обидой. — Уткнется носом в окаянную книжонку и сидит по целым дням, читает всякую дребедень, нет чтобы мужу починить рубашку.
— Ах, да замолчи и езжай себе, — сказала миссис Уэбер, резче налегая локтями на ручки качалки. — Вечно ты ворчишь из-за моих книжек. Сколько хочу, столько и читаю — я, слава богу, и работаю не покладая рук. Живешь в этой глухомани, как крот в норе, ничего не видишь, не слышишь, так чем же еще себя развлечь? Неужели лучше слушать, как ты ноешь да сетуешь с утра до ночи? Нет уж, Сэм, поезжай, сделай милость, и оставь меня в покое.
Сэм стиснул коленями бока лошади и припустил по просеке, ведущей от фермы на большую дорогу, старый почтовый тракт. Было восемь утра, но уже вовсю палило солнце. По-настоящему полагалось бы выехать часа на три пораньше. До фермы Чапмена ехать было всего восемнадцать миль, но из них только три — по дороге. Ему уже как-то раз привелось проделать этот путь с одним ковбоем, и он четко представлял себе, куда держать.
У расколотого грозой мескитового дерева Сэм свернул с большака и двинулся вдоль пересохшего ручья Кинтанилья. Неширокая светлая долина стлалась под ноги коню пышным ковром зеленых кудрявых трав, и Мехико прошел эти несколько миль играючи, резвым, размашистым галопом. Но вот показалось Утиное озеро, откуда путь лежал по бездорожью. Теперь Сэм повернул вправо и стал подниматься по отлогому косогору, усеянному галькой; здесь не росло ничего, кроме цепких колючих опунций и чапарраля. Наверху он приостановился, чтобы последний раз окинуть взглядом окрестности, потому что теперь ему предстояло продираться сквозь густые заросли чапарраля, опунции, мескита, где большею частью уже за двадцать шагов ничего кругом не разглядеть, и лишь природное чутье да случайная путевая примета — вершина бугра, мелькнувшая в отдаленье, причудливая группа деревьев или положение солнца — помогают местному жителю угадывать дорогу.
Сэм спустился по покатому склону и нырнул в гущу опунций, буйно разросшихся по обширной низине от Кинтанильи до Пьедры.
