Для этих экспедиций они садились в легкие челноки, так называемые «чайки», где могло поместиться от 40 до 60 человек и которые очень похожи на неаполитанские фелюги и на длинные испанские барки. Шесть недель было для них достаточно, чтобы экипировать такой челнок, на постройку его шло крепкое дерево, одетое липовою корою и вымазанное дегтем. Два руля, впереди и сзади судна, и от десяти до шестнадцати пар весел, придавали ему быстроту движения, с которой не могли сравниться турецкие галеры.
Эти экспедиции устраивались обычно ко дню Св. Иоанна. На восьмидесяти или на сотни чаек, вооруженных несколькими пушками, казаки выбирали темную ночь, чтобы обмануть турецкий караул у устья Днепра. Они выплывали бесшумно из густой и высокой чащи тростника, теперь еще покрывающего эту область; они достигали моря, скоростью превосходя преследующие их тяжелые суда, и в шестьдесят или даже в сорок часов достигали Анатолии. Оставив по два человека в каждой чайке, они проникали в какой-нибудь побережный город, зажигали его, собирали все, что им попадало под руку, и садились опять в лодки. Если при возвращении они находили отступление отрезанным, они маневрировали в море до приближения ночи, имея заходящее солнце позади себя: благодаря этому им удавалось сбить с толку своих ослепленных противников, взять на абордаж какое-либо их судно и обратить в бегство остальные.
Их подвиги в этом роде впрочем сильно преувеличены, и хотя они и вызывали восторженное отношение к своему геройству со стороны нескольких историков, все же легенда о султане, смотрящем из окна своего дворца на преданные запорожцами огню и мечу предместья Константинополя, не соответствует исторической правде. На деле казаки проникли в Босфор только один единственный раз, в 1627 году, и зажгли тогда деревню Усни-Киой, которая совсем не видна из Константинополя. В 1614 г. они подступили к Синопу, но потерпели полное поражение.
Подвиги их на суше подверглись подобным же преувеличениям. В качестве разведчиков или помощников в партизанской войне, они приобрели в семнадцатом веке европейскую известность, состоя на службе у императора Фердинанда II и способствуя поражению чехов, их братьев по расе, под Белой горой. Но в качестве военной силы они сделались страшными лишь благодаря народным бунтам, которые они поддерживали довольно существенно, в качестве относительно дисциплинированного и обученного ядра. Им недоставало обучения для достижения настоящего мастерства в военном искусстве. Они создали для себя принцип жизни и долг чести из того состояния невежества и варварства, на которое их обрекало происхождение и образ их жизни. Честолюбие их было огромно, но оно руководилось крайне узкими и тривиальными понятиями. Одна из их дум свидетельствует об этом: казак, служивший при дворе Владислава IV, обратил на себя внимание польского государя своим воинственным видом. Тот предложил осыпать его почестями и даже обещал ему руку своей дочери, но не зная, что со всем этим делать, казак просит только разрешения воевать с турками, чтобы привезти кучу пиастров в Сечь и иметь там возможность досыта напиться.
Этот идеал, чуждый всякой интеллектуальной утонченности, как и всякой моральной деликатности, плохо влиял даже на развитие известных военных доблестей. Он слишком благоприятствовал инстинктам грубого разгула. Под влиянием идей монастырского «порядка», который глухо проникал в конституции братства, казаки обрекали себя на безбрачие и должны были сохранять целомудрие. Другая дума рисует их неспособными даже различать пол или не знающими, как создана женщина. Увидев аиста, атаман наивно принимает его за молодую девушку. У казака нет другой подруги жизни, кроме трубки или войны и смерти. История набегов, в которых принимали участие эти суровые «рыцари», постоянно дает картины дикой оргии. Несмотря на повышенный тон и некоторые черты, обнаруживающие более благородные чувства, – честь, веру, рыцарский героизм – поэтические произведения украинских кобзарей были посвящены, как и сельских бардов с Дона, главным образом прославлению самых гнусных эксцессов.
Индифферентность по отношению к полу означала устранение всякого семейного чувства из этой среды. Серко, Ахилл Запорожья, был женат и имел двух детей, но, так как женщин не принимали в Сечь, он виделся со своей женой лишь изредка. Казак по призванию должен был быть лишен очага и постоянного местожительства. «Он идет, куда хочет и никто не плачет по нем», говорит один поэт их вольницы. Коммунист, коллективист и особенно нигилист, он в сущности антисоциален. Довольно долго, хотя это и оспаривалось, он оставался безусловно чуждым также всякой идеи морали и религии. Если найдутся некоторые исключения в этом отношении, то они относятся не к индивидуумам, принадлежавшим к братству, а к лицам от него оторвавшимся. В семнадцатом веке в Сечи не было церкви, и там не терпели ни одного священника. Встреча с попом даже за казацким станом считалась скверным предзнаменованием, одна дума в очень непочтительных выражениях говорит о запорожцах, как о людях, которые так же неспособны отличить священника от козла, как церковь от скирды. Среди бури, угрожающей гибелью экипажу чайки, герой одной баллады так советует своим людям: «Исповедайтесь милосердному Богу, морю и вашему атаману».
Церковная служба появилась среди братства только в позднейшую эпоху и под влиянием больше политических, чем моральных соображений. В семнадцатом веке, ярый защитник православия, киевский митрополит Петр Могила, всенародно обзывал запорожцев неверующими, а самый красноречивый их защитник в польском лагере, Адам Кисель, признавался, что на них нужно смотреть, как на religionis nullius. Даже в Москве во время переговоров с Эриком Лассотою, дьяки Приказа внешних дел говорили: у этих людей совсем нет страха Божьего. Фактом наконец является и то, что в своих разбоях казаки также обходились с православными церквами, как и с католическими, а с другой стороны приняв на себя миссию проповедника и смешивая при этом дело православной веры с казацкою независимостью, Иов Борецкий не мог добиться от рыцарей «Запорожья» материала для постройки колокольни в монастыре св. Михаила, где он жил.
Таким образом организованная Кравчина, в отношении цивилизации и колонизации, преследуемой Польшею в этой части ее обширных владений, представляла собой фактор, с которым нельзя было не считаться и который между тем представлял собой несомненно тормоз в этом отношении.
V. Польская культура
Последняя задача осложнялась целым рядом различных трудностей, вытекавших как из этнического состава местного населения, так и из различия исторических пережитков и национальных или религиозных его черт. Колонизация главным образом поддерживалась концессиями земель, которые отдавались польским правительством десятками квадратных лье его слугам или любимцам, с обязательством заселять их и сделать ценными. Набор колонистов был еще обеспечен благодаря целой системе привилегий: полному освобождению от податей в течение двадцати до тридцати даже лет; очень умеренному дальнейшему оброку; полному иммунитету от юридической ответственности за преступления, совершенные в родной стране и т. п. В Польше в то время отсрочка податей допускалась, даже по отношению к подлежащей распашке земле, только на половинный предыдущему срок; барщина почти повсюду заменяла собою подати натурою или деньгами, а почва не была особенно плодородна. Наплыв эмигрантов был поэтому огромный. Боплан несомненно страдает какой-то галлюцинацией, когда говорит, по этому поводу, о волшебном нарастании деревень и городов среди этой пустыни. Он констатировал результаты последовавшей вековой работы. Польские писатели семнадцатого века пережили ту же иллюзию, говоря о сказочных богатствах, создавшихся в этих местах: чуть не в каждом поместье, по их словам, было до десяти тысяч голов скота, а медведи прямо объедались, разоряя многочисленные ульи. Отсюда получались также огромные состояния. В 1620 году, после смерти князя Януса Острожского, оставленное им наследство насчитывало 600 000 дукатов, 400 000 экю, 29 000 000 флоринов наличными деньгами и двадцать бочек серебра в слитках. Таковы были сбережения украинского майората, состоявшего из 80 городов и 2660 деревень.
Но, подобно этому богатому магнату, большинство крупных концессионеров в этом месте были или русского или русско-литовского происхождения и, смешиваясь с остатками туземного населения, привлеченные ими колонисты, даже если они прибывали из Польши, не принадлежали по большей части к польской национальности. Это были обыкновенно русины, т. е. другие представители той же этнической формации, с которой они снова смешивались после долгих мытарств.
Они принадлежали к древнему украинскому населению, русифицированному нормандским завоеванием и рассеянному потом, благодаря татарскому, а потом турецкому нашествиям с давних времен по всей славянской земле на север и на запад. Теперь благодаря превратностям их исторической судьбы они снова водворились на место первоначального жительства.
