Тальное Черкасской области: "У матерей, мужья которых были евреи, начали отнимать детей… Навалом, как поленья, их накидывали в грузовую машину, они падали на дно кузова с глухим стуком. Потом их увезли. Возле городских боен… все дети были расстреляны".
">Монастырщина Смоленской области: "Любовь Александровна Дубовицкая была замужем за евреем. Ее арестовали и подвергли пыткам. Ее детей – семи, четырех лет и годовалого – убили. Дубовицкой двадцать семь лет; после пережитого она выглядит старухой".
В белорусском городе Климовичи матерей вместе с детьми от смешанных браков заключили в тюрьму. Полина Стельмахова свидетельствовала: " Нас‚ русских женщин‚ было человек десять‚ сидели еще три или четыре цыганки. А детей было много‚ человек пятьдесят‚ их собрали по всему району – некоторые без матерей… Единственный способ спасти ребенка – доказать‚ что он не от мужа -еврея. Немцы требовали подписи двадцати свидетелей". Кончилось тем, что в Климовичах расстреляли всех детей от смешанных браков‚ расстреляли цыганок и несколько русских матерей.
Известно немало случаев, когда вместе с матерью-еврейкой убивали и ее детей, хотя их отец был русским, украинцем или белорусом; местному населению разъясняли, что смешение славянской и еврейской крови дает "самые ядовитые и опасные всходы". Наровля, Белоруссия: "Мать накануне расстреляли, а трехлетняя девочка Лях Светлана случайно уцелела; ее обнаружили среди трупов убитых. Когда девочку уносили, она всё кричала: "Дядя, не убивайте меня! Мой папа русский!.."
"Крестьяне были перепуганы, и приходилось ночевать под открытым небом. У сынишки начался жар, ему всего одиннадцать лет, а я тогда подумала: "Слава Богу, умрет своей смертью..."
4
Ида Белозовская пряталась с маленьким сыном в русской семье мужа – в Киеве, на Подоле. Ее сестры погибли, а муж Иды привел осиротевших племянников к своим родителям, трех маленьких мальчиков, старшему из которых было пять с половиной лет. Ида Белозовская вспоминала после освобождения:
"Мужу казалось, что он их спасет. А его мать сказала, чтобы они ушли, так как спасти всех нет никакой возможности, и будет только то, что всех расстреляют. Я не имела права их обвинять, ведь отец и мать, сестры мужа имели право на жизнь, они тоже хотели жить…
Дети моих сестер остались-таки со мной на шесть дней, на шесть дней продлили им жизнь. Все эти дни они не отходили от меня, держась по обе стороны за мое платье. Они не играли, их ничто не занимало; они смотрели большими невинными глазами… и спрашивали: "Тетя Ида, скажите, мама ведь придет, придет, скажите! Когда она придет?" Их глаза наполнялись слезами, они придушенно плакали. Громко нельзя было плакать, люди могли услышать, и это была бы гибель для всех.
Я не плакала, автоматически двигалась, как деревянная… Мне разрешено пока жить, потому что хотят сохранить мать для моего сына Игоря и их внука, и меня легче укрыть. Чем же виноваты эти дети, где взять для них жизнь? Муж ходил ко всем русским, нашим знакомым, кому можно было рассказать, умолял о спасении хотя бы одного ребенка, но поиски были тщетны, все боялись…
На шестой день решили отвести детей к бабушке. На Подоле их боялись держать. Я знала, что это приблизит конец моей мамы и детей. Я всю ночь ходила перед этим взад и вперед по комнате: "Что делать? Почему я должна жить? Имею ли я право на жизнь, а самые близкие, самые мне дорогие должны умереть насильственной смертью?" Я ничем не могла им помочь, разве своей солидарной смертью. Но как же Игорь, которого… я сознательно должна лишить матери? Ведь ему только пять лет! И я осталась жить, жить…
В тот день был ветер, снежные хлопья лепили глаза, моя мама держала по обе стороны детей и шла без крика, без возмущения в мир небытия…"
5
"Мои дедушка и бабушка перед смертью поцеловались. Они были дружные и не изменили своей дружбе и любви даже в последние минуты жизни. После этого я долго лежал в снегу без памяти. Даже плакать не мог... Я видел двух беременных со вспоротыми животами и отрезанной грудью. Рядом лежали трупы малюток. Я видел трупы двадцати пяти евреев из местечка Бабиновичи… Видел грузовик с белорусами, которых везли на расстрел. Я очень много видел для своих пятнадцати лет. Веня Черняков..."
"Когда нам приказали свернуть налево, мы поняли, что ведут в лес убивать. Тогда отец тихонько сказал нам: "Киндерлах, анклейфт" ("Дети, убегайте"). Мы побежали, и отец тоже побежал за нами. Вслед начали стрелять из автоматов, а мы убегали в лес всё дальше и дальше. Но отец не мог быстро бежать – был старенький, больной, и его убили. Раиса Шайхет…"
"Мне теперь пятнадцать лет. Я еще не видела хорошего... Я страдала и перед глазами видела смерть. Потом нас погнали на красивую Украину‚ и была она для нас темной. Там в один день умерли мои любимые родители. Нас осталось пять сирот. Далеко от смерти я не была… а что потеряли‚ больше не вернется. Эня Вальцер..."
"Я спряталась за мамину спину, и когда мы упали в яму, пуля в меня не попала. Немцы посчитали меня убитой. Когда стемнело, я выкарабкалась из ямы и ушла куда глаза глядят. Мне было в ту пору тринадцать лет. А мои родители погибли. Сима Курицкая…"
Маша Рольникайте, гетто Вильнюса (к началу войны ей шел четырнадцатый год):
"Я стою на кухне у окна и плачу: страшно подумать, что завтра надо будет умереть. Еще так недавно училась, бегала по коридорам, отвечала уроки, и вдруг – умри! А я не хочу! Ведь я еще так мало жила!..
Мама сказала, что пора идти…
Выхожу… Поперек улицы – цепочка солдат. За ней – еще одна, а дальше большая толпа. И мама там. Подбегаю к солдату и прошу пустить меня туда. Объясняю, что произошло недоразумение, меня разлучили с мамой. Вот она там стоит. Там моя семья, и я должна быть с нею…
Вдруг я услышала мамин голос. Она кричит, чтобы я не шла к ней! И солдата просит меня не пускать, потому что я еще молодая и умею хорошо работать…
Еще боясь понять правду, я кричу изо всех сил: "Тогда вы идите ко мне! Иди сюда, мама!" Но она мотает головой и странно охрипшим голосом кричит: "Живи, мое дитя! Хоть ты одна живи! Отомсти за детей!" Она нагибается к ним, что-то говорит и тяжело, по одному, поднимает, чтоб я их увидела. Рувик так странно смотрит… Машет ручкой…
Их оттолкнули. Я их больше не вижу…"
6
Шестилетняя Алла Айзеншарф после потери родителей бродила вместе с десятилетней сестрой по окрестностям Немирова. Из ее стихотворений, сочиненных в то время:
В доме не было дверей,
в доме не было людей,
крыши не было на нем, –
это был убитый дом,
с белой чашкой на полу,
с синим бантиком в углу.
Только птицы во все стороны
вылетали в дыры черные…
"В нищем домике на окраине жили Ореховские: сапожник Митька, его жена Полина и четверо всегда голодных мальчишек. Но они не выдавали нас, " жиденят", хотя за это немцы платили местным детям. А мы собирали для дяди Мити окурки и очень заботились, чтобы их хватало…"
"Нисиловские – наши соседи. Он с папой работал на одном заводе, в шахматы играли, праздники отмечали семьями. Я у него на закорках выросла. А когда мы с Мэрочкой остались одни на улице, искал, чтобы убить…"
Мне снился папа. Он еще живой,
и так мы громко, весело смеялись
и по зеленой травке шли домой.
Мы шли домой и за руки держались.
И мама нам махала из окна,
и бабушка в окне была видна…
Если б тогда нас вместе убили,
мы бы вместе и были.
"Затаили дыхание. Совсем рядом один за другим шли немцы. Огромные сапоги, страшные. Тропинка вела в гетто…"
Я, наверно, умру под утро.
Я думала, умирать трудно…
7
Наум Эпельфельд‚ Бердичев:
"22 июня 1941 года я был маленьким мальчиком‚ а в октябре 1941 года стал взрослым... Поднимали нас ночью в четыре часа, заставляли работать по шестнадцать– восемнадцать часов в сутки… Среди охранников преобладали звери. Били‚ заставляли всё делать бегом... Каждую ночь к нам врывались пьяные полицаи. Били всех подряд… прикладами‚ резиновыми палками‚ деревянными дубинками. Издевались до утра‚ а зачастую уводили с собой кого-либо‚ и этот человек уже не возвращался...
Помню, мой напарник, не выдержав издевательств, бросился под проезжавшую машину. К несчастью, его не убило, а только ушибло. За этот "проступок" комендант лагеря, бывший советский офицер Троцык, приказал двум полицаям бить его до тех пор, пока он не перестал стонать…
Нас гоняли на самые тяжкие работы... Каждого больного или заподозренного в том, что он заболел, расстреливали. Не миновал сыпной тиф и меня. И я не погиб только потому, что делалось всё возможное и невозможное, чтобы немцы не узнали о моей болезни. Меня в полусознании приводили на работу, следили по очереди за тем, чтобы никто не застал меня сидящим или лежащим на работе…
