Но нет, все обошлось. Двое вернулись через час — ничуть не изумленные увиденным, такие же спокойные, мирно беседующие, без единого пятнышка. И вот теперь уплыли обратно к себе, в тот неведомый мир, где сине-желтые корабли, и красно-серебряные самолеты, и всех-всех цветов автомобили развозят улыбающихся людей по их необременительным делам. Мчат их по горному, осенне-желтому шоссе, как на последней маминой открытке, переправленной ему московским лейтенантом. В тот мир, к которому он, Илья, в какой-то момент был так нестерпимо близко. В мир, презрительное равнодушие которого, казалось, можно было пробить, лишь послав на него все ракеты, снаряды, пули, гранаты, какие случились бы под рукой.
Вместо норвежского лесовоза сегодня было другое. Два моряка с рыболовного сейнера искали свой корабль. Они начали поиск основательно, издалека, обходя по нескольку раз каждую цистерну с мазутом, исследуя все проходы между штабелями досок, заглядывая под автокары и грузовые прицепы. Одному наконец посчастливилось выйти к краю причала, и он, гордый и счастливый, принялся звать товарища, показывая на плескавшуюся внизу черную зыбь и нависая над ней под головокружительными углами. Снова обнявшись, друзья двинулись вдоль бетонной кромки, мимо выстроенных в ряд корабельных форштевней. Если в какое-то мгновение причудливый ритм их раскачки совпадал, они дружно валились в сторону, вперед, назад, но ни разу — в воду. Илья с любопытством ждал, что же случится, когда они начнут подниматься по трапу. Несколько раз казалось, что вот, все уже: физические законы тяжести, равновесия должны взять свое и сбросить их в черно-мазутные объятия закона Архимеда, Тем не менее они все же благополучно добрались и поползли по пружинящим доскам к бортовым поручням. Вахтенный с красной повязкой на рукаве поджидал их наверху. Сочувственный интерес на его лице мешался с гордостью человека, который знает больше других. Он дал приятелям ступить на палубу и лишь там тычками и словами объяснил, что они попали на чужой корабль. Обратный путь по трапу бедолаги проделали на четвереньках, но, достигнув земли, снова поднялись и побрели искать дальше.
Резкий вспарывающий звук раздался слева. Илья перегнулся и увидел, что груда тюков в густой тени между стеной склада и штабелем досок, на которых он сидел, начала оживать. Вихрастый парень раздернул до конца молнию спальника, выпрастался наружу. Достал из-под изголовья синие кеды, кое-как натянул их, притопнул, повесил на шею полотенце, побрел к торчащему неподалеку крану.
Зашевелились и другие тюки. Из одного показались сразу две женские головы — большая и маленькая. Маленькая принадлежала девчонке лет десяти. Она выползла первой, перелезла через мать, через рюкзак со складной байдаркой, застучала кулачком в следующий мешок:
— Эй-эй, кто тут на гитаре разлегся? Тетя Вика, ты? Папа никому не позволяет на гитаре спать.
Тетя Вика села, кутаясь в одеяло, повела сонным взглядом, попыталась стереть со щеки отпечаток пуговицы. Нашарила сумку, извлекла расческу, начала приглаживать волосы. Вдруг застыла, уставясь на Илью, затрясла головой.
— Нет, — сказала она. — Так нечестно.
Илья отер о штаны вмиг вспотевшие ладони, передвинулся поближе к краю штабеля. Глаза и память, ошалев от неожиданности, еще не справлялись с узнаванием, но звук ее голоса прорывался мимо них напрямки, гнал жаркую волну по груди, шее, рукам.
— Зачем? Ты все испортил. Это я должна была тебя найти. Найти и изумить.
Илья, непрерывно сглатывая пересохшим горлом и безудержно улыбаясь, сползал с досок сапогами вперед.
— Ни умыться, ни губы подрисовать, ни глаза подвести.
Она выползла из спальника и стояла, поддергивая джинсы, заправляя в них выбившийся подол ковбойки. Остальная компания тоже постепенно вылуплялась из мешков, глазела на них, стряхивала сонливость.
Илья приветливо кивал направо и налево.
Потом снял очки и начал протирать их пилоткой.
И, словно воспользовавшись этой его минутной слепотой, пытаясь наверстать отнятое у нее удовольствие заготовленного эффекта-сюрприза, Виктория прыгнула ему на шею, повисла, стала целовать, тереться щекой, тянуть за волосы, стискивать шею.
3
— …Да нет же, я вчера еще приехала… Сама по себе… К компании этой только в поезде пристала… Они на Соловки едут, будут катер ловить или буксир… У интеллигенции теперь Соловки стали как раньше Крым… Если не побывал там, с тобой и разговаривать не о чем… А я решила: переночую с ними, а наутро пойду искать… У солдатиков бы порасспрашивала, у клуба пошаталась бы, у пивной… Как-нибудь нашла бы… Но чтобы вот так, в первую же минуту!.. Как судьба играет иногда, такие штучки подстраивает…
Они шли по деревянным мосткам, стараясь не провалиться в щели. Илья взял у Виктории тяжелую сумку, перекинул через плечо. В некоторых местах оставалась только одна целая доска, Илья пропускал Викторию вперед и за ее спиной незаметно наклонялся к ней, воровато втягивал ноздрями волшебный запах. Силуэт трусиков проступал сквозь тугие джинсы. Старухи смотрели на них из окон с такой злобной радостью, словно погубитель жизни был наконец-то найден.
— …И мы же не знали ничего про тебя, не знали, что тебя вернули… Как я тебя ненавидела первый год! Вот, думала, хорош братишка: ни открытки, ни весточки… Удрал за границу, и все… Отец-то твой, по-моему, даже рад был, что от вас ничего не слышно. Сейчас заграничные связи очень не одобряют, с работы запросто можно слететь. И когда этой весной одно письмишко от Лейды Игнатьевны все же прорвалось, ох он перепугался! ох за спички сразу схватился! Я едва успела…
— Было письмо от мамы? когда?!
— Да я же говорю: этой весной. Видимо, какой-то иностранец, ее знакомый, приезжал, потому что брошено было прямо в почтовый ящик, без марки. Я его едва успела вырвать и прочесть — так отец рвался сжечь поскорее. Из письма-то мы и поняли, что с тобой случилось. Зачем же ты возраст подделал, а? Потом-то я тебя жалела, плакала даже, когда представляла все, каково это тебе было, такой дубиной по голове. Но в первый момент — не сердись — только прыгала от радости. Что значит живой! И не обязательно — забыл, забросил! И что еще, может, увидимся. А может, и письмо все же пришлет. Когда армейская тоска подопрет — и старым друзьям иногда приветы шлют.
— Я писал. Честно. Несколько раз — и тебе, и отцу, и в Таллин приятелям. Но от меня ничего не доходит. Я вроде как под спецнадзором здесь.
— Ну конечно. У тебя же мать и сестра за границей. Сколько ты им теперь военных секретов можешь разболтать. Нет, это никак нельзя.
— Что еще было в письме?
— Что устроилась она хорошо, много работает. Оля — в частной школе, там и живет. Бабка тоже устроена неплохо, кажется, в Бостоне. У нее там уже своя старорежимная компания, вспоминают золотые денечки.
— А про меня?
— Да, ну и про тебя тоже. Чтоб передали, если доведется увидеть, что она тебя о-бо-жа-ет. Что разлучили вас обманом, а по доброй воле она бы ни за что не улетела. Но теперь уж ничего не поделаешь, надо ждать конца службы, а потом добиваться, чтобы тебе к ней приехать.
— Не могло там быть «обожает». Мама этого слова не переносит.
— Ку, «очень любит», «скучает», «ждет не дождется». Не было у меня времени наизусть заучивать, когда твой отец над душой стоял и спички зажигал.
— Как это — «ждать конца»? После армии людей еще лет пять держат, не отпускают ни за что. Забыла она, что ли?
— Я, конечно, как прочла, сразу кинулась писать тебе. Полписьма накатала, и тут только дошло: адреса-то у меня нет. Но у судьбы так бывает: если начнет подарки дарить, сразу не остановится. Через две недели после письма приятель твой объявился. От него мы и узнали, где ты, да как, да что. Я и решила: поеду, назовусь сестрой, — наверно, пустят повидаться. Хотя родство наше так, видно, и не сладится. Потому что если наши родители поженятся, половину жилплощади потеряют. Так — и у него, и у нее по квартире, а у женатых — вмиг отнимут, заставят жить в одной.
Улица постепенно твердела, выползала из-под слоя опилок и трухи, превращалась в загородный большак. Булыжник на нем был грязный и неровный, темнел прорехами, как зубы в старческом рту. Они свернули на мягкий проселок, обогнули поросший травой и березами холм, поднялись по нагретому склону.
— Да, здесь, — сказала Виктория. — Здесь годится.
Цветастая клеенка появилась из сумки и, брошенная вниз, повисла, закачалась на травяных стеблях цирковым тентом. Виктория прыгнула на нее коленями, перекатилась взад-вперед, приминая, взяла у Ильи сумку, поставила посредине. Из-под отстегнутой крышки потянулся парад заезжих гастролеров: венгерский абрикосовый компот, «краковская» колбаса, латвийская редиска, финские яйца, марокканские сардины, бутылка болгарского вина, грузинские яблоки и в довершение — «у тебя есть консервный нож?., дай-ка… отвернись, не смотри» — неизвестно чья уже, международно-валютная, русско-экспортная, солено-бело-розовая вермишель крабьего мяса в крошечной жестянке.
