Он представил на миг губы и груди Меруити, блаженно усмехнулся, потом вглянул на Пуэмру, и улыбка сползла с его лица.
Вид был – краше в гроб кладут. Мумия, да и только! Кожа бледная, тело в полотняных бинтах от подмышек до пояса, бинты на обоих бедрах и левой руке, а на щеках, у губ и ноздрей – алые ниточки шрамов; видно, резали ножом, однако с неторопливостью и осторожно, чтобы прочувствовал боль, но смог говорить. «Может, все и заживет, – горестно размышлял Семен, разглядывая ученика, – может, и беды особой нет – шрамы лишь украшают мужчину, а вот с пальцами Инени прав. Не пришьешь назад, не приставишь! Хорошо, хоть на одной руке… а если бы на двух? Ни писать, ни рисовать, ни девушку погладить…»
Но больше ран и изувеченной ладони его пугали глаза ученика. Было в них что-то тоскливое, безнадежное, будто Пуэмра решил, что жизнь его закончена, фонтаны радостей земных иссякли и что пора переселяться в Джеме, к покойникам на левый берег. Вот только почему? Вид, конечно, неважнецкий, однако жив, раны чистые, не воспалились, кости целы, глаза с языком на месте, как и главнейший орган… Опять же девушка рядом крутится… очень приятная девушка, тут поганец Рихмер не соврал… Одни глазищи да кудри дорогого стоят!
– Он ждал, – тихо промолвила Аснат за спиной Семена, – ждал, когда ты придешь, мой господин. Сказал, что не умрет, не повидавшись с тобой… Но зачем ему умирать? Мы его любим, – она обняла хрупкие плечи Нефертари. – Мы не хотим, чтобы он ушел к Осирису!
– Что-то жарко сегодня, – заметил Семен, посматривая на знойное небо. – Жарко… Вот что, девочки: идите в сад и приготовьте мне уам. Вина поменьше, а сока граната – побольше… И можете не торопиться.
Когда они вышли, он склонился над Пуэмрой.
– Мрачный ты, как я погляжу. С чего бы? Ведь не в постель Сохмет улегся! Ты в доме Инени, и рядом с тобой не дознаватель с ножиком, а молодая красавица с опахалом. Ну, и я, твой учитель… Зачем умирать?
Лицо юноши вдруг стало жалким, рот судорожно скривился, затем хлынул поток отрывистых, почти бессвязных слов:
– Смерть… смерть и наказание… мой удел… ибо я предал… предал двоих… первого своего наставника и второго… Инени, отца мудрости, и тебя, посланца богов… Нет мне прощения – ни в этом, ни в загробном мире! Я скорпион… ядовитый гад… гиена побрезгует трупом моим, шакал помочится на мои кости…
– Во-от в чем дело! – протянул Семен. – Вот оно как! Ну, Инени, отец мудрости, на тебя не в обиде; он знал, что ты не порочишь его – скорее, наоборот. Так что успокойся, парень. Рановато тебе к парасхитам.
– Ты… ты не знал… – дыхание Пуэмры сделалось прерывистым. – Я доносил Уху Амона… мелкое, неважное… а хотелось ему другого… того, о чем Инени запретил говорить… откуда ты явился… что умеешь… прислан ли светлыми богами или Сетхом… Я не сказал бы ничего, но боль… было так больно, учитель! – Он сморщился и всхлипнул. – Когда мы сражались с нехеси – там, у порогов, где встретили тебя, – кровь обагрила мое копье… Я защищался и убил разбойника… но видит Амон, лучше убили бы меня! Предатель и в богатой гробнице предатель, а воин, пусть лишенный погребения, все-таки воин!
«Стыдится, – подумал Семен, – от того и жить не хочет. Вдруг и правда умрет? Совсем ни к чему!»
Он положил ладонь на лоб Пуэмры.
– Слушай, парень… Там, на ложе Сохмет, ты вроде бы просил у меня прощения? Так вот, я тебя не прощаю. Ты скорпион и гад ползучий, и от печенки твоей стошнит гиену, ибо ты предал посланца богов… Но боги милостивы, и я тоже. Я хочу, чтобы ты искупил вину и заслужил прощение, а это никак не получится, ежели сыграешь в саркофаг. Согласен?
Глаза Пуэмры закрылись; минуту или две он обдумывал эту идею, потом шевельнул левой, изувеченной рукой. Запястье его было похоже на крабью клешню – из повязок выглядывали только большой палец да указательный.
– Как искупить, учитель? Да и на что я теперь гожусь? Не могу затачивать тебе резцы… не могу держать рубило… камень – и тот поднять не сумею… большой камень, достойный твоих рук… Будь он проклят, этот Рихмер, сын змеи! Чтобы ему остаться без погребения! Сделал калекой и предателем!
– Ты не калека и не предатель, – сказал Семен, – ты грешник, которому надо трудиться и заслужить прощение. И труд твой будет тяжелей, чем камни таскать. Ну, а что до Рихмера… Может, не так он виноват, а? Все же человек подневольный, тень Софры, приказали – сделал… и дочь у него приятная… глаза как у лани… Ты не находишь?
Щеки Пуэмры заалели, и Семен догадался, что, кроме вины перед ним, мучает ученика раздвоенность: с одной стороны, дочь ненавистного, страшного человека тоже бы надо бояться и ненавидеть, а с другой – уж больно хороша и на отца не похожа… Он усмехнулся и сжал здоровую руку Пуэмры.
– Хочешь узнать, в чем будет твое искупление?
– Да, учитель! Клянусь солнцеликим Амоном!
Его зрачки блестнули, лицо озарилось надеждой; он уже не был похож на мумию, а выглядел как человек, нашедший в песках оазис с пальмой, родником и даже с приятной девушкой – с той самой, чьи глазки как у лани.
– Рихмер просит, чтобы ты не таил на него зла, и в знак примирения отдает тебе свою дочь. Единственную и любимую! Возьмешь ее в супруги – если, конечно, пожелаешь. Или не пожелаешь?
Пуэмра закатил глаза – мол, стоит ли сомневаться!
– Значит, возьмешь и станешь наследником Рихмера. Ты ведь, собственно, из его людей? Вот и учись ремеслу у родича… год учись или десять лет – столько, сколько нужно. Будешь потом хранителем врат и Ухом Амона. Уши у тебя ведь целы, так? И, кажется, их два? – Пуэмра, соглашаясь с этим бесспорным фактом, опустил веки. – Вижу, два… Одно ухо повернешь к Амону, другое – к посланцу Осириса, то есть ко мне. Есть вопросы?
– Слушаю твой зов, учитель, – пробормотал Пуэмра, вцепившись в руку Семена, – целую прах под твоими ногами и клянусь, что исполню любое твое повеление… – Он перевел дух и судорожно сглотнул. – Скажи, мой господин… Ты спас меня – но как? Что ты отдал Софре и Рихмеру, чтобы снять меня с ложа Сохмет?
– Ничего. Боги вразумили Рихмера, и он подчинился, ибо воля их священна, а голос слышен всем – особенно Уху Амона. Ухо у него чуткое, парень… каждый шорох ловит, не то что глас богов.
– А Софру? Софру боги тоже вразумили?
– Вразумили. Очень основательно, – сказал Семен, поднимаясь. – Ну, мне пора. Выздоравливай, ученик! Небсехт, Атау и Сахура просили передать, что молятся о твоем здравии.
Он отправился в сад, и там, в беседке среди тамариндовых деревьев, нашел Инени. Рядом с ним, на низком столике, были разложены письменные принадлежности: пенал с запасными палочками, сосуды с красками, чистые листы папируса. Жрец сидел, уставившись в лежавший на коленях свиток; ровные строчки знаков пересекали его словно муравьиное полчище на марше.
– Пишу, – произнес Инени, не глядя на Семена, – пишу о свершившемся, и с каждым словом писать мне все тяжелей. Раньше было не так… раньше мысль моя обгоняла руку. Но теперь я знаю, что одна из повестей моих – а может, и обе – будут прочитаны потомками, и кажется мне, что толпы еще не рожденных стоят за моей спиной и заглядывают через плечо… Могу я надеяться, что они не осудят меня, не скажут, что я был пристрастным и неискренним?
– Можешь, – сказал Семен, присаживаясь напротив. – Мы… они будут читать твою историю с большим почтением и интересом.
– Да благословит тебя Амон! – Инени кивнул, будто клюнув своим ястребиным носом. – Я – счастливейший из смертных, ибо кому из писцов известно, что мысль его сохранится в веках и даже заслужит одобрение? А я об этом знаю! Воистину, боги меня отметили, как и страну Та-Кем!
Семен улыбнулся.
– Тебя, мой друг, несомненно. Что до страны… Хорошая страна, не спорю, но почему она отмечена богами?
Жрец запрокинул голову, всматриваясь в клочки синевы, мерцавшей средь ветвей и листьев.
– Что ты видишь, Сенмен? Там, вверху?
– Небо. – Семен прищурился. – Знойное чистое небо и солнце. Оно похоже на диск из золота.
– Это и есть диск, сияющий над головою Ра. Бог едет в небесах в своей ладье, и все его видят с рассвета до заката, всякий человек в Та-Кем, незнатный или облеченный властью. И Ра нас видит, всех и каждого… Лик его ничто не заслоняет, и наша жизнь раскрыта перед ним; мы помним, что от взгляда божества не скроешься, и потому стараемся не грешить. Во всяком случае, в дневное время… Но в других странах все иначе – там, высоко над землей, плывет туман, и временами он становится плотным, прячет Ра за своей пеленой, и небо, сокрушаясь в горести, начинает плакать. Говорят, есть и такие земли за Уадж-ур, где с небес валится холодный белый пух, а Ра не видно целыми днями… И люди в тех краях не знают благочестия, поклоняясь демонам. – Он помолчал и добавил: – Такого у нас не бывает. Разве это не знак божественной милости? Разве не символ того, что народ Та-Кем избран среди других народов?
