огрызался зимними грозами, лозы не хватали меня за лодыжки, а зимние анютины глазки вернулись к жизни. В эти дни я могла игнорировать песнь сирены из внешнего мира. Я знала, что если пробуду здесь достаточно долго, то этот беспокойный дискомфорт шатающегося зуба уймётся сам.
Как-то вечером Тати обнаружила нас в гостиной – мы лежали на животе, связывая длинную верёвку из бархатцев и гвоздик, чтобы сделать весенний полог для нашего ложа. Я то и дело колола ладони, и Индиго морщилась от боли.
– Индиго, – сказала Тати, появляясь в дверном проёме. Она туго обернула шаль вокруг плеч. И я никогда не слышала, чтобы её голос был таким – настойчивым и тихим, кипящим. – Мне нужно с тобой поговорить.
Тати сжимала в кулаке смятый лист бумаги. За несколько мгновений до того, как Индиго обернулась, я была поражена её невероятной красотой: гибкая и золотистая, с кожей, подсвеченной огнём камина, и такой нежной, что казалось, её можно поцарапать одной мыслью.
А потом она обернулась.
И мягкость обратилась в камень. Я видела, как в её глазах блестел совершённый выбор. Что она выбрала, я не знала.
– Минутку, – сказала Индиго.
Я смотрела, как она стряхивает лепестки роз со своей длинной ночной сорочки, а потом они с Тати оставили меня у камина одну. Я повернулась, продолжив плести гирлянду из цветов. Пол был тёплым, а желудок был полон домашней пастой миссис Реванд. Мир вокруг меня был наполнен теплом и хрупким атласом лепестков, и вскоре мои веки сомкнулись.
Но ненадолго.
Меня разбудил крик – громкий, глубокий. Древний. Я поднялась, и цветы посыпались с моего лица. Огонь потух, и в гостиной повисла холодная серебристая дымка.
– Тати? – позвала я. – Индиго?
Я побежала по коридору, чувствуя, как Дом паникует и вибрирует, как удлиняются его залы, чтобы увеличить расстояние между мной и тем ужасным звуком. Я остановилась у основания ступеней. Там корчилось и извивалось какое-то существо. Лунный свет очерчивал его полосами, обнажая горбинку бедра, локтевой сгиб бледной откинутой руки. Я прокралась по ступеням и увидела чёрную вуаль, наброшенную на лицо фигуры. Костлявая рука вытянулась, а другая скребла лицо…
– Помогите…
Дом узнал голос и осветил тело. Это оказалась Тати, и страх истаял. Вуаль оказалась всего лишь её развязавшимся платком. В нос ударил резкий аммиачный запах. Тати застонала, медленно стягивая чёрную ткань с лица. Я потянулась к ней. Под моими касаниями она отпрянула, как перепуганное животное. И мне совсем не понравилось, что я тоже отшатнулась от неё.
– Это я, – проговорила я.
Ткань облепила её лицо, когда она втянула воздух. Вдох, выдох, вдох, выдох. Словно она не до конца поверила мне.
– Я увидела всё неправильно, – проговорила она, и её голос казался расколотым, высоким.
– Где Индиго? – спросила я. Мой взгляд блуждал по пустым коридорам. Показалось, что я увидела вспышку белого у комнаты Тати, но когда я сморгнула – всё исчезло.
Тати заскулила, когда длинный отрез чёрной ткани соскользнул на пол. Я увидела осколки кости, налившуюся кровью багровую кожу, пряди волос, упавшие на обнажившиеся мышцы щеки. И некогда карие глаза Тати стали молочными, вращаясь в красных глазницах. Она открыла рот, но на этот раз вместо неё закричала я.
И Дом закричал вместе со мной.
Глава двадцать четвёртая
Жених
Вот почему сказки опасны: их слова проникают в твои вены, проходят в залы твоего сердца и нашёптывают тебе о твоей исключительности. Они говорят: «О, ты помнишь того мальчика, что вошёл в лес, а вышел королём? О, а ту девушку, которую все обижали, и она спала в золе? Помнишь мужчину, который просто был добрым, и жизнь изгибалась по форме его улыбки?»
Но мы не исключительны.
Когда Индиго поймала меня у комнаты Ипполиты, я вспомнил обо всех жёнах, что были до известной Шахерезады, – обо всех тех женщинах, что выходили замуж за кровожадного султана, знаменитого тем, что он убивал своих невест. Вот как сказки калечат тебя. Ты начинаешь считать, что смерть не коснётся тебя так, как касалась других. Ты ложишься в эту пропитанную кровью постель и забываешь, что на рассвете петля будет ласкать уже твою шею. Ты смотришь в глаза собственной жене и знаешь, что она тебе чужая, что к настоящему моменту она уже догадалась, как ты копался в её тайнах. Но когда она кладёт руку тебе на щёку, ты поворачиваешь голову, чтобы поцеловать её ладонь.
«Где ты бродил, дорогой?»
За моей спиной аппаратура в комнате Ипполиты всё так же визжала. Улыбка Индиго даже не дрогнула.
– Я заблудился.
Индиго спрятала зубы за губами, хотя усмешка осталась.
– Ну, хорошо, что ты не поранился, – сказала она. Её рука соскользнула с моей щеки и торжественно очертила моё лицо – ресницы, изгиб подбородка, узелки костяшек, которые она целовала днём. Меня запечатлевали в памяти.
Плотность, которую Индиго когда-то придавала моему существованию, растворялась. Я чувствовал, как перестаю для неё что-то значить, как моя кожа мерцает, делаясь полупрозрачной, а её взгляд едва замечает мой.
– Я очень не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, любимый, – проговорила она.
Я начинал понимать, как опасно было перестать что-то значить для Индиго Максвелл-Кастеньяды, а за моим страхом таилось унизительное осознание, что она была для меня гораздо важнее, чем я для неё.
– Я тебе верю, – солгал я.
Миг мы молчали, и я готовился к её вопросам. Я сказал ей, что буду в библиотеке на материке, а стоял перед ней. Но Индиго не спрашивала. Может быть, она больше не видела в этом смысла.
– У тётушки есть последняя просьба, – сказала Индиго. – Она бы хотела, чтобы мы в последний раз поели под этой крышей, пока Дом всё ещё принадлежит ей. Мы организуем пир в честь её жизни – в столовой для торжеств.
Я заметил, что она не использовала правильное название – Camera Secretum. На миг в её взгляде промелькнула вспышка. Как голод.
Или скорбь. Я не мог различить.
– Последняя трапеза, последнее прощание, – сказала Индиго, и её пальцы скользнули по моей руке.
Когда она коснулась меня, это напоминало мне обо всех тех разах, когда она прижимала пальцы, нащупывая мой пульс, или дежурила надо мной по ночам. Я не всегда мог видеть её в темноте, но какую бы форму она ни принимала – девы или чудовища, – тогда это не имело для меня значения.
Но сейчас под её касанием я осознал две вещи. Во-первых, что бы она ни сделала с
