— Вы должны понимать мое состояние, — помолчав, сказал Андросов.
— Нет, я не хочу ничего понимать и обязан сказать вам следующее: мне передали, что мое начальство верит в искренность вашего решения и радо за вас. Подчеркивают, что все остальное в вашей судьбе зависит только от вас.
Андросов вопросительно смотрел в глаза Рудину, и он продолжал:
— Еще раз — между нами во всем должна быть правда, только правда.
— Меня мучает наше бездействие.
— Меня не меньше, — сказал Рудин. — Но начальство прекрасно понимает наши трудности и предлагает нам не торопиться.
— Вы — дело другое, — сказал Андросов. — А мне не торопиться нельзя. Я должен сделать слишком много, чтобы иметь право смотреть в глаза своим людям.
— Одно немалое дело вы уже сделали — я здесь. И наконец, многого стоит ваша готовность помочь нам.
Они долго молчали. Вдруг Андросов выпрямился в кресле.
— Правда так правда. Скажу вам, о чем я думал, когда вы вошли. О самоубийстве. Ведь фактически я его уже совершил, когда пошел на службу к врагам. А теперь… теперь я точно повис в воздухе между жизнью и смертью. Но вы не думайте, я предполагал сделать это не без пользы для дела. Раньше, чем пустить себе пулю в лоб, я бы пристрелил Зомбаха и Мюллера.
Рудин встал и, с трудом подавляя злость, сказал:
— У меня нет времени выслушивать неумные шутки. Я считал вас более сильным и более умным человеком. Неужели я ошибся?
Не ожидая, что скажет Андросов, Рудин быстро вышел из комнаты…
Глава 20
Советское контрнаступление на Центральном фронте стало фактом. Вот, значит, о каком ударе сообщал Марков. Несколько дней Берлин во всех видах пропаганды старательно обходил слова «наступление» и «отступление» и пытался представить дело так, будто под Москвой случилась неудача сугубо частного порядка, без каких большая война не бывает. Затем последовало признание об «организованном отходе» войск центральной группировки с целью занять более удобные позиции для нового, более мощного броска на Москву. Именно так и сказал Геббельс в своей очередной речи. Но в Германию хлынул поток раненых и обмороженных солдат, «видевших Москву», в тысячи семейств пришли «похоронки». Те немцы, которые в то время могли хоть немного самостоятельно мыслить, стали догадываться, что под Москвой случилось нечто значительное и тревожное…
Вильгельм Канарис не слушал речей Геббельса, он все знал гораздо раньше Геббельса и точнее. Еще за две недели до начала советского контрнаступления под Москвой доверенное лицо доставило ему письмо с Центрального фронта от близкого его друга генерала фон Трескова. И хотя письмо было написано эзоповским языком, даже нам все в нем понятно.
«Погода оставляет желать лучшего, — писал генерал. — Мороз со снегом — не самое худшее. Ветер с востока все сильнее и грозит перейти в бурю. С этим согласен и Клюге. Он сам сказал мне об этом и о том, что к буре мы не готовы. Все, что нам нужно, как и все вы, находится от нас невообразимо далеко. Расстояние между нами и вами носит не только материальный, но и моральный характер. Иногда мне начинает казаться, что мы и вы говорим на разных языках. Словом, все идет к тому, что известное вам мое своевременное предложение о сокращении разделяющего нас расстояния скоро претворится в действительность, но уже под воздействием бури с востока. И теперь это будет стоить очень и очень дорого. А разве мы так богаты? И разве не накапливаются тучи за спиной и у вас?…»
Еще раньше Канарис получил от Зомбаха подробное изложение его разговора с Клюге, в котором фельдмаршал почти прямо просил разведку честно информировать фюрера о все более усложняющейся обстановке на Центральном фронте. Даже не считая агентурных данных, Канарис имел довольно ясное представление о положении дел на этом фронте.
Гитлер в ту пору находился, по выражению Канариса, «в состоянии радужного самозабвения», когда даже самые близкие ему люди не решались и намекнуть на какое-нибудь неблагополучие с реализацией его военных планов. Самый близкий Гитлеру в ту пору военачальник Браухич, когда заходила речь о Москве, был тем более немногословен, что именно он еще летом склонил фюрера к плану брать советскую столицу с запада.
Все же Канарис решил рискнуть и сказать фюреру хотя бы самую маленькую правду. Он шел на это, — абсолютно не рассчитывая на то, что Гитлер, выслушав его, найдет какой-то гениальный выход из положения. Меньше других он верил в чудотворный гений фюрера, он слишком много знал о подноготной стороне всех предыдущих побед, чтобы относить все успехи за счет его божественных предначертаний. На риск сказать фюреру самую малую правду Канарис шел, заботясь главным образом о сохранении собственной шкуры. Случись беда, Гитлер ринется искать виновных, и тогда Канарис напомнит ему о своем сигнале.
Случай для этого вскоре подвернулся. Гитлер созвал узкое совещание, на котором изложил свой план торжественных мероприятий в связи со взятием Москвы. План этот содержал в себе немало грубой театральщины. Например, был там и такой пункт: «Сделать то, что не подумал сделать Наполеон, — взорвать Кремль». В плане был указан даже маршрут и средства передвижения при поездке Гитлера из ставки в Москву.
— Я хочу проследовать через весь строй моих доблестных войск, — напыщенно сказал Гитлер и, улыбнувшись, спросил: — Надеюсь, вы простите мне эту мою слабость? Но учтите, что я больше всего на свете люблю и ценю моего солдата!
Все присутствующие изобразили на своих лицах полное понимание.
— Я хотел бы только одного, — сказал Геринг, — быть в это счастливое время рядом с вами.
Гитлер, прищурясь, посмотрел на Геринга и только дернул головой вверх.
Вдруг заговорил обычно на таких заседаниях молчавший Гиммлер:
— Мой фюрер, и в минуты торжества я отвечаю перед Германией и историей за вашу жизнь. Исходя из этой своей высокой обязанности, я к вашему плану хочу сделать небольшое добавление. Речь идет о вашей поездке в поверженную Москву. Маршрут и средства передвижения вы избрали в расчете на нынешнюю осенне-зимнюю обстановку. Разрешите мне самому разработать еще и вариант летний или весенний. Ведь мне надо быть готовым к любому варианту.
Когда Гиммлер начал говорить, Гитлер, слушая его, благосклонно кивал головой. Но когда дело дошло до весенне-летнего варианта, он всем телом подался вперед и впился в Гиммлера свирепым взглядом. Когда рейхсминистр кончил говорить, Гитлер тихо сказал:
— Я вас не понял, рейхсминистр Гиммлер. Первый
раз за все время работы с вами я не понял вас, Гиммлер. — Он продолжал гневно смотреть на рейхсминистра. Геринг из-под тяжелых век не без злорадства наблюдал эту сцену.
