Не победа, а участие
«ХУНВЭЙБИНЫ — участники созданных во время «культурной революции» в Китае отрядов из учащихся средних школ и студентов для расправы с неугодными политическими деятелями».
Малый энциклопедический словарь
Он стоит, стоит за спиной — десять минут, пятнадцать минут, потом замахивается, но не бьёт (а лучше бы ударил).
— Это не работа, Хунвэйбин, а мудовые рыдания. У тебя под что руки заточены?!
Потом он обычно отбирал напильник, давал вместо него другой, побольше.
— Вот тебе напильник «стахановский» по руке и хуярь, а то знаешь как оно бывает?!
Так говорил красавец-бригадир Пузырёв своему молодому ученику слесарю Хунвэйбину.
Хунвэйбин работал на «почтовом ящике», каким-то боком связанном с космическим производством, но не напрямую, а косвенно, и еще учился на вечернем отделении юридического факультета МГУ.
На работе он скрывал по возможности, что «на мента учится», в университете не афишировал, что работает слесарем, а не в милиции или в суде. Да и работал он только для того, чтобы не забрали в армию, потому как «ящик» давал бронь.
Хунвэйбин носил сравнительно длинную причёску, на которую неодобрительно посматривали преподаватели, но ничего не говорили, возможно считая, что это один из секретов его службы. Зато на заводе реагировали не так демократично.
Относясь с извечной пролетарской ненавистью и подозрительностью к учащимся в институтах «волосатикам», администрация «ящика» чинила им всяческие препятствия: загружала сверхурочной работой и не отпускала на экзамены и зачёты, пускаясь в долгие демагогические рассуждения о том, что будущее принадлежит рабочему классу.
В доказательство приводилась выдержка из доклада Брежнева: «На ближайшие 60 лет будущее будет принадлежать рабочему классу».
Как ни странно, находились индивидуумы, которые смотрели вперёд дальше, чем на шестьдесят лет, и, собираясь всё-таки шестьдесят лет проработать рабочими, на шестьдесят первом перед смертью хотели побыть инженерами, адвокатами и другими малопочитаемыми людьми.
Хунвэйбин, похоже, относился к их числу и мало осознавал, что, работая вот уже полгода, имеет впереди пятьдесят девять с половиной лет для того, чтобы проверить правоту Леонида Ильича.
На заводе волевым решением какого-то козла был принят порядок не выдавать молодёжи зарплату, если длина их волос превышала четыре сантиметра, а у нашего героя было аж шесть. Стричься он никак не хотел и вот уже седьмой месяц денег не получал, видимо собираясь в один прекрасный день побриться наголо, забрать с «депонента» все свои бабки и стать мультимиллионером.
Остальные рабочие его бригады, во главе с бригадиром Пузырёвым, считали его чокнутым бессребреником и за предполагаемую бедность прозвали китайским Хунвэйбином, или сокращенно — Бином.
На самом деле единственное, что связывало Бина с Китаем, — это дорогой китайский халат, в котором в свободное от пролетарского самоусовершенствования время он разгуливал по своей убогой четырёхкомнатной квартирке.
За рутиной и ежедневными заданиями все быстро забыли настоящие его имя и фамилию, и полковники в отделе кадров перенесли ударение в слове Хунвэйбин на букву «э», моментально превратив этого светловолосого и голубоглазого парня в татарина.
У себя в бригаде Бин намекнул, что учится в строительном институте, а по мнению работяг, строители если и ушли от рабочих, то очень недалеко. Поэтому откровенной ненависти к нему никто не испытывал и Бину удавалось пока сохранять своё странное инкогнито, тем более что отдел кадров, где всё-таки о нем кое-что знали, находился совсем в другом районе Москвы.
Кроме того, что будущее принадлежит рабочему классу, Бин узнал на заводе ещё очень много нового.
Так, например, обыкновенную резку уплотняющей резины бригадир Пузырёв с нездоровым бригадирским пафосом именовал «резонансом», а стряхивание металлической стружки с рабочего верстака — «стряхнином».
Работа самого Пузырёва называлась «стахановской», а неумелого Бина — «мудовыми рыданиями» или «хуем груш околачиванием». Короче, век живи — век учись.
Несмотря на короткий стаж и потенциальное высшее образование, Хунвэйбин в цеховых кругах пользовался некоторым уважением как изучающий иностранный язык и разные другие науки, поэтому в качестве третейского судьи часто привлекался как последняя инстанция в самых невероятных спорах.
Слесари вели жизнь насыщенную, диапазон их интересов был широк, а предмет спора мог варьироваться от счёта в завтрашнем хоккейном матче до точной формулы рибонуклеиновой кислоты.
Однажды после полуторачасовых криков, включающих в себя упоминания родственников и щедрые обещания исправить при помощи железного кулака ошибку матери-природы, к верстаку Бина подошли в сопровождении сочувствующих пятеро спорщиков.
— Слышь, Хунвэйбин, ты ж в языках образованный.
После долгого сумбурного объяснения, чуть было не перешедшего в исправление ошибок природы, выяснилось, что двое из пятерых готовы поклясться на напильниках, что испанский лозунг «Но пасаран» переводится как «Родина или смерть!». Трое же других знатоков республиканского движения с молоком матери впитали, что «Но пасаран» — это «Все — на баррикады!».
Причём более удачливые испановеды получали в награду хорошую бутылку водки, которую проигравшая команда должна была купить во время приближающегося уже обеда.
Бин был смущён. Ещё со школы он помнил, что смелый лозунг «Но пасаран» означает «Они не пройдут» — так говорили, подняв кулак, республиканцы в 1937 году, имея в виду фашистов. О чём он и сообщил изумлённой и растерянной публике.
Но обед был близок, а выпить хотелось очень, поэтому, немного посовещавшись, обе партии приступили к Хунвэйбину с требованием отдать предпочтение одной из версий.
— Нам выпить-то надо, — говорили они с надрывом, — к чему всё-таки ближе: к «баррикадам» или к «смерть Родине»?
И те, и другие при этом делали Бину доверительные знаки, косвенно обещавшие в случае именно их победы присоединить судью к призовой бутылке.
Бин и вообще-то был далеко не дурак, а выпить особенно, поэтому надо ли объяснять, что после недолгих подсчётов лозунг «Родина или смерть» показался ему наиболее точной интерпретацией оригинала.
В другой раз предметом спора стало изготовление новогоднего номера стенной газеты.
Уже лет семь по крайней мере мастер Тепляков рассказывал направо и налево о том, какую шикарную и остроумную стенгазету он сделал в свое время в пионерлагере.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
