Вскоре я наловчился: лодка пошла ровнее, у бортов зажурчала вода, весла не брызгали, от них завивались в глубину темные воронки. Старик сидел напротив, пошевеливал кормовым веслом, смотрел куда-то через меня пустыми слезящимися глазами, жевал бескровными синими губами. О чем он думал, что мерещилось ему там, за моей спиной? Может, эта неведомая теперь никому, жившая полвека назад, загадочная прабабка моя по имени Хрестинья? И таким жалким показался мне дед в своей почали и в своем одиночестве! И я, вспомнив рассказы о нем, спросил:
— Правда, что ты видел царя, дедушка?
— Каво? — он очнулся, огляделся по сторонам, приходя в себя.
— Бабушка Федора сказывала — самого царя ты видел. Какой он, страшный?
— Эт почему страшный-то?
— Дак, на картинках рисуют… Лупоглазый такой, с розгами…
— Да нет, навроде, человек и человек, — старик опять поплескал воды на заскрипевшие уключины. — И, правда, далеконько его видел… Это когда мы из Болгарии возвернулись, с турецкой войны… Нас много, солдатни-то, идем, горланим «ура», а он сидит на коне… без шапки…
— Ну а какой он? Глаза-то и правда по блюдцу? — допытывался я. Меня давно занимал этот вопрос. Столько я книжек прочитал про всяких царей да королей, столько сказок наслушался, — и везде им служили, преклонялись перед ними, молились на них. Почему молились-то, что это за такие люди особые? Этого я не понимал. А дедушка Арсентий не понимал, видно, меня, мою настойчивость.
— Человек и человек, — повторил он. — И глаза, вроде, как у всех… Сидел на коне, без шапки…
За камышовым островом мы поставили две сетешки — старых-престарых, латаных-перелатаных, с глиняными калеными грузилами-кибасьями, с поплавками из свернутых в трубки берестин.
— У меня ить ране-то наилучшие в поселке сети были, — вздыхал старик. — Были, да сплыли… Усе на харч променял…
Мы отгреблись под самую камышовую стенку острова, в тенек, там размотали удочки. И снова не выдержал старик, вздохнул со всхлипом:
— Рази это рыбалка, кулига тебе греха? Бывало, понятия не имели об этих удах да крючках. Путевый рыбак увидел бы — со смеху сдох. Дожил ты, Арсентий Митрофанович…
Жаловался, сетовал, вздыхал, а сам, однако, не забывал о деле: быстро и ловко наживил червяка, трижды плюнул на него по мальчишескому поверию и, пока я распутывал свою леску, свитую из суровой нитки, успел выхватить двух чебачков. И уж тут совсем ожил, развеселился, обрадованный, как малое дитя.
— Видал, чо деется?! — кричал срывчатым, как у молодого петушка, фальцетом. — Это тебе не блины пекчи… Эй, карась! Ась? А ну, вылазь! Погоди, чебачок, есть другой дурачок… Я ить, Серега, три года на море не выбегал: не дюжу на веслах. Моченьки не стало. Это сам бог мне седня тебя послал… Эть его! — старик снова подсек, над моей головою, будто сама собой пролетала рыбка, вспыхнув серебром.
Вот это да-а! Я насилу червяка на крючок насадил — дрожали пальцы. Такой рыбалки мне видеть еще не приходилось. На кривом озере, что подковой деревню нашу огибает, надо час просидеть, чтобы поклевки дождаться. Да и берет-то — чебачок с ноготок. Поэтому, видно, и незнакома была мне раньше рыбацкая страсть. А тут почувствовал: в груди сладко заныло, руки трясутся — скорей, скорей!..
Но поплавок из гусиного пера как все равно припаялся к стеклянной водной глади, даже синяя стрекоза на него уселась — будто в насмешку. А старик в это время выхватил большущего круглого карася, который лениво зашевелился в лодке, по-поросячьи чмокая ртом. Да где же справедливость, господи?! Этот старый колдун и в лодке-то еле держится… Вон, трясется весь, червяка насаживает — к самым глазам поднес… Я дернул свое удилище, стрекоза поднялась, запорскала у моего лица, готовясь сесть на нос… Захотелось ревануть и выпрыгнуть из лодки…
Старик покосился на меня, притушил свой азарт, посоветовал:
— Ты не суетись, Серега. На поплавок-то не пялься, а думай вот эдак: идет к твоему червяку большая рыба, вот подошла, нюхает… Зови ее, заманивай…
— Знаю, — буркнул я.
А сам подумал: и вправду колдун. А если попробовать? И стал воображать: вот плывет ко мне огромный карась — жирный, важный, крохотным ротиком чмокает, будто ищет, кого бы поцеловать, а тут — мой червяк на крючке…
— Кулига тебе греха! — выругался старик. — Ушла, окаянная!
Я обернулся к нему, отвлекся, а когда глянул — нет моего поплавка! Только едва заметная воронка на том месте! Я подсек и сразу почувствовал в руке живую тяжесть. Леска косо пошла вглубь, ракитовое удилище изогнулось, сильные упругие толчки отдавались в самом моем сердце. Удилище стало скользким, — ладони мои взмокли, — я повел его вправо и на себя, всем телом ощущая, какая там, в глубине, большая и сильная, ходит рыбина.
Вот у самого борта буруном вскипела вода, мелькнуло что-то красное, похожее на петушиный гребень.
— Не пущай под лодку, оборвется! — зашипел старик, на четвереньках подползая ко мне. — Сачком надо, а то уйдет… Счас мы ее…
Я повел от борта, леска натянулась до звона, рванулась вглубь и вдруг ослабла так, что я чуть не вылетел навзничь из лодки. Огромный окунь — красноперый, полосатый, яркий, как весенний петух, колесом выметнулся из воды и, будто на мгновенье зависнув в воздухе, шлепнулся плашмя, скрылся под взрывом брызг.
— Побалуй у мене, — хрипел дедушка Арсентий, пытаясь дотянуться сачком до окуня, который заходил кругами, бешено рвался с крючка. — Счас я тебя… Ишь, больно шу-устрый… Видали мы…
Ему наконец удалось подстеречь рыбину, он ловко накрыл ее сачком, вывернул из воды и потянул в лодку. Окунь сошел с крючка, присмирел, вроде… Но у самого борта рванулся с такой силою, что старик не смог удержать сачок слабыми трясущимися руками… У меня оборвалось все внутри. Первой мыслью было — кинуться вслед за окунем. Я оттолкнул старика, успел схватить уплывающий сачок. Но сачок был пуст. А в том мосте, где скрылся окунь, выпрыгивали веселые пузырьки…
Дедушка отполз на корму, на свое место. Он отвернулся, делая вид, что копается с удочкой. Но я заметил, как вздрагивает его спина — может, плачет? «Старый — что малый», — вспомнились слова бабушки Федоры. И я пожалел старика, хотя и не сразу простил ему окуня.
Мы снова закинули удочки, но клева не было. Может, сами разогнали рыбную мелочь, пока возились с окунем, а может, щука пришла и все распугала на версту вокруг (всплески какой-то сильной рыбы слышались то там, то здесь).
А уже вечерело. Спокойная гладь Чанов уходила за горизонт, и солнце садилось прямо в воду. Никогда я такого не видел! Вот раскаленный шар коснулся воды, — и словно бы зашипел, окутался паром. Даже сплющиваться начал, а по озеру пошли багровые полосы…
— Не клюет, — подал голос старик. — Ишо маленько — сети глядеть пошлепаем.
Oн, сутулясь, неподвижно сидел на корме и похож был сейчас на какую-то странную, неземную какую-то птицу. И у меня все не проходило желание узнать: как прожил он столько — целый век? И что оно такое — время? И что вынес старик из своей долгой жизни, какую такую мудрость, недоступную моему мальчишескому разуму? Неужели только память о своей первой жене Хрестинье, а все остальное растерял, забыл? Самое главное-то, ради чего жил, где же оно? Или — родился ребенком, прожил сто лет и снова в ребенка превратился?
— Дедушка, а тебе охота еще пожить? — ляпнул я.
Старик не шевельнулся, не удивился, ответил сразу, будто ждал этот вопрос:
— Пожить-то, отчего бы не пожить, да робить, вишь, не могу больше… А так, чужим трудом, — какая это жисть?
Это в есть главное открытие — жить только своим трудом, — которое сделал старик за всю свою долгую жизнь? Так об этом в школе с первого класса начинают долдонить… Да, трудно, невозможно разобраться во всем этом, а как хочется!
Я свесился за борт лодки, приблизил лицо к самой воде. Темно было там, в глубине, и лишь когда я заслонил ладонями глаза и стал напряженно и долго вглядываться, то заметил там движение, что-то тихо шевелилось под темной толщею воды. Потом стали вырисовываться какие-то голые кусты, длинные жидкие травы, стлавшиеся, как под ветром, кудельными прядями, какие-то замшелые кочки и черные ямины. Целое подводное царство! И виделось оно, как сквозь толстое и зеленое бутылочное стекло.
Захотелось побродить в этих шелковистых травах, посмотреть, кто живет в темных ямах. Ведь там все кажется таким же, как здесь, на земле…
Внезапно из темных водорослей, будто там о камень жахнули бутылку, брызнули серебристые осколки и устремились кверху. Это были рыбки-мальки, до того крохотные, что и впрямь показались прозрачно-стеклянными. Стайка всплыла к самому моему лицу, рыбки замерли торчком и в упор стали меня разглядывать. Я показал им язык, стайка взорвалась, светлые искорки мгновенно погасли в глубине…
